Кирилл Берендеев - И ты, Гомер! Фантасты о писателях

Вообще, я очень привязываюсь к привычному. Потом долго и болезненно отвыкаю. Потом понял это и незаметно стал ограждать себя от этих кажущихся ненужными «болей». А вот к Калининым привык. Да. И теперь ждал их.

На следующий день, тридцать первого декабря, я встал рано. Широкой деревянной лопатой долго чистил дорожки, вдохновенно наворотил целые сугробы по бокам тропинок. Снег слежался и стал плотным. Легко резался и рассыпался в морозном воздухе. А я махал и махал лопатой в каком-то сельскохозяйственном экстазе. Так бывало, встанешь на лыжи и прешься, наматывая километры в морозный день, а потом, когда ни рукой, ни ногой, как говорится, думаешь, что ж ты, как баран, нет, чтобы в меру. Добравшись так до забора, я обрадовался. Машина Женькина стояла у крыльца соседского дома.

Слепил снежок и бросил в стекло веранды. Безуспешно. Слабоватый снежок получился, холодно потому что. И я прикинул, сколько осталось мне работы. До бани бы добраться и затопить. А там, можно и отдыхать.

Но вот уже я прокопался до бани, натаскал воды и дров. Затопил баню. И все поглядывал на дом соседей. А Женька не появлялся. Так бывало. И это могло означать, что он приехал не один.

Дача к этому времени прогрелась настолько, что я, придя с улицы, почувствовал себя, что называется «дома». Это, когда можно раздеться до боса и не торопиться, покрывшись мурашками, нырнуть в другую одежу или под одеяло. Когда пахнет жилым духом, потрескивают дрова в печи, закипает чайник, тихо бубнит никому ненужный телевизор. К телевизору на даче каждый относится по-разному. А мне он нужен, если я вот так подолгу один. Было время, когда я полностью отказался от него. Но, поймав себя на том, что однажды начал разговаривать сам собой, я подумал вдруг, что слишком далеко ушел вовнутрь, а потом подумал, что вряд ли я этого хотел, на самом деле, в такой степени. А чего я хотел?..

Сварив себе большую кружку кофе на печке, оттянув ее на край «на чуть-чуть», я обжегся и, сунув палец в рот, забрался в холодильник к эклерам и сервелату, опять подумав: «А чего я, собственно, хотел? Да, вооот, чего я хотел. С самого утра, причем. Говорила тебе мама, не ковыряйся долго в носу, сынок, больно будет. Все очень просто на самом деле. Кофе. Много кофе. Кружки сервелата на толстом ломте хлеба. Много кружков сервелата. Эклер. Нет, два эклера. Идите ко мне, маааленькие»…

– Здравствуйте! Извините, у вас открыто.

Будто ушат ледяной воды жахнули на голову.

Голос, мало сказать, испугал меня. Он меня буквально пригвоздил к холодильнику. В этой глуши, куда после пяти вечера ни одна приличная электричка не пойдет, и не поедет ни один уважающий себя водитель, услышать незнакомый голос, когда уже дело к ночи…

Я медленно выпрямился.

Существо, закутавшее нос в какой-то невообразимо витиеватый шарф, в спортивном комбинезоне и тапках на белые носочки стояло на пороге.

– Ума не приложу, откуда вы здесь взялись? – растерянно пожал плечами я.

Стоял я босиком, в трусах и теплой вельветовой рубахе с расстегнутыми манжетами, той самой, с полки в шкафу, где лежит то, что когда-нибудь обязательно пригодится. Нда. Вот и пригодилось. Поэтому холодильник я не закрыл и стоял за дверцей, как за щитом, благо у «Бирюсы» дверка не так огромна, как у современных монстров.

– От соседей. Спички у вас есть? Одолжите, пожалуйста, – существо с малиновым от холода носом длинно шмыгнуло.

Нельзя было не заметить, что, начав оттаивать, она становилась очень даже прехорошенькой. Но знаю я эти хитрости… И кофе, гад, стынет!

«На жалость давит, – раздраженно думал я, – да, что мне спичек жалко, что ли?!»

– Вон там большой коробок, – кивнул я на этажерку для обуви, которая на самом деле использовалась для чего угодно, только не для обуви.

Девица громко чихнула и, вдруг поскользнувшись в своих тапках, рухнула на пол.

– Ну, что же вы, в самом деле! – рявкнул я, бросившись к ней. – В этих тапках!

Тапки ее, покрывшись ледяной коркой, страшно скользили. Кое-как поднявшись, она виновато на меня посмотрела грустными глазами. И взяла спички.

– Извините, я помешала вам.

– Нет, ничего страшного.

– Извините, пожалуйста. Я верну спички.

– Ничего, ничего. Пожалуйста, берите.

Тут только до меня стало доходить, что я стою уже не за дверцей холодильника, а как есть, во всей, так сказать, красе, и раскланиваюсь. Боже, какой идиот. Я шумно выдохнул.

– Идиотское положение, если вы понимаете, о чем я.

– Кажется, понимаю.

– Я должен одеться.

– Да, конечно.

«Хотя, если вы уже уходите, то мне незачем и одеваться, глупейшее положение. Зачем я пошел одеваться?!» – поплелся я уныло в спальню.

Когда, натянув штаны, вышел, гостья, обхватив красными, замерзшими пальцами кружку, пила мой кофе. Мокрые тапки ее ровненько стояли у порога, а сама она в своих тонких белых носках стояла возле ведра с углем.

– Не смогла устоять, – улыбнулась она, – у нас печка никак не растапливается, дымит, холод в доме, а у вас как в раю.

Остановившись в дверном проеме, я разглядывал ее. «Да, славная. Волосы не чесаны, нос красный, сама посиневшая, а смотреть на нее все равно хочется». Почему-то вспомнилась собственная отложенная повесть. Как оттуда пришла гостья.

– Пейте. Давайте, я вам еще сварю, горячего, этот уже остыл. Сам я люблю на печке варить, совсем другой кофе получается, знаете ли, – рассмеялся я, дико удивляясь своей словоохотливости, – у меня еще и эклеры есть, – поделился я сокровенным.

Она вздохнула.

– Нет, надо возвращаться, там меня ждут.

– А где вы остановились? – полюбопытствовал я.

И опять подивился себе: «Когда ты в последний раз любопытствовал?». Тридцать пять лет, уж, можно сказать, закоренелый, устоявшийся холостяк, флегма, а тут вдруг, краем глаза увидев себя в зеркале над умывальником, отметил некую придирчивость по отношению к собственной физиономии.

– У Калининых, – этот короткий ответ привел меня в замешательство, вроде бы всех друзей Женьки и Светы я знал наперечет, значит, она в паре с кем-то, и я почуял, как пружинящий придурошный бодрячок меня стал отпускать, и я занялся чайником, а гостья продолжала, поворачиваясь вслед за мной с кружкой: – Они нас забросили сюда, а Женя с Филей на нашей машине поехали в город за продуктами и за Светой.

Значит, Филя. Филя… Филимон… Или Филипп… Филипп, который прилип.

– Филя – это мой брат, Егор.

«Да-а?! Да это просто прелесть какая-то», – повернулся я к ней, включив чайник.

– У Жентяя ведь камин электрический. А почему Филя-то, если Егор?

Чувствовалось, что она согревается понемногу. Слабый намек на румянец появился на щеках, губы, припухлые, обветренные порозовели… оживает. Скрестив руки на груди, я с удовольствием разглядывал ее. Она отвела взгляд, засмущавшись. С ума сойти – неужели такое возможно? Это же не модно.