Denny Чубаров - Белый Лис на большой дороге

Случалось, что первым уроком была математика. Учительницу математики звали Мария Камю – ей было не больше тридцати, у неё было красивое лицо femme fatale, острый, словно бы лисий профиль и длинные иссиня-чёрные волосы. После её уроков Маргарита часто плакала: Мария Камю казалась ей чудовищем.

Но опаздывать на гимнастику было унизительнее всего. Тут нельзя было проскользнуть мимо парт и тихо занять своё место – приходилось идти через большой, с низким потолком гимнастический зал, где все куда-то бежали, все через что-то прыгали, где так непросто было найти своё место.

– Так-так-так, кто тут у нас? – громко, смакуя слова, говорил учитель – отставной гвардейский ротмистр.

– Смир-р-р-на! Стройсь! Поприветствуем нашу княжну, княжна изволили припоздниться, – все долго и неумело строятся в одну шеренгу, а потом пробегает по шеренге тихий, почти шёпотом, смешок, – А кстати, чего это княжна изволили припоздниться… ма-а-а-лчать! Встать в строй!

Учитель гимнастики дёргал себя за ус и грозно вращал глазами – он любил ворчать, что напридумали грамотеи себе каких-то либеральных порядков, эка невидаль, детей пороть запрещают – и за провинность одного ученика наказывал всех прочих. Заставлял отжиматься – а потом стоять в упоре лёжа – и снова отжиматься, и так до тех пор, пока руки у детей не начинали дрожать.

Маргарита ненавидела уроки гимнастики ещё и потому, что была самой низкой в классе и в строю – а на уроках гимнастики все строились по росту – всегда стояла последней. На уроках гимнастики они бегали по кругу – бестолковое и бессмысленное занятие – и нельзя было бежать слишком быстро. Если Маргарита перегоняла кого-то – а ей всегда очень хотелось кого-нибудь перегнать – то учитель кричал, раз, другой, а потом наказывал весь класс. Маленькая Маргарита стояла посреди огромного гимнастического зала и беспомощно вертела по сторонам головой, пока учитель считал вслух и прикрикивал на тех, кто отжимался недостаточно быстро.

Стоит ли говорить, что это не добавляло ей популярности?

Во всей параллели у неё был только один друг – Яков Берлинг, щуплый черноволосый мальчишка с тонкой шеей и добрыми весёлыми глазами. Яков не делал почти ничего необычного – он совсем не хотел выделяться – однако вокруг него постоянно крутились какие-то люди. Почему-то – Маргарита не задумывалась, почему – Яков Берлинг был всеобщим любимцем. И пусть ему недоставало наглости, жестокости, грубой силы – этого сполна хватало его друзьям и подругам. Они всегда ходили вместе, излучали уверенность и агрессию – Маргарита была бы рада ходить вместе с ними, если бы не была такой, такой… «такой никудышной» – приходило ей на ум верное слово, от которого почему-то хотелось плакать.

Маргариту не то что дразнили – нет, нет, лучше бы даже дразнили! – её просто не замечали. Никто. Нигде. Никогда. Как будто это был какой-то заговор, как будто она была призраком – а учителя замечали её, только чтобы отругать.

– Никто меня не замечает.

– Не обращай внимания, – отвечал Яков.

– А ещё я слышала, как старшие девочки шушукаются и говорят про моего отца. Однажды к ним подошёл старшеклассник, ну такой, рыжий, с длинным лицом…

– Гильермо Тоц. – презрительно сказал Яков. – Ему год до выпуска, вот он и бегает как заведённый.

– Его ужалила какая-то муха?

– Почти. Его дружки уже трахаются как кролики, а ему всё никак никто не даст.

– Что-что они делают? – переспросила Маргарита.

– Только не говори, что ты не знаешь, откуда берутся дети. Ты же просто шутишь, верно?

– Ага.

– Фух. – выдохнул Яков. – Больше не пугай меня так…

– Я вычитала это в зоологической энциклопедии, которую нашла в сундуке. Там было про основы генетики и про брачные игры животных, всё в принципе очень просто, но я долго не могла понять, почему к этому относятся с таким нетерпением…

– Ни слова больше, – сказал помрачневший Яков. – Думай о чём-нибудь хорошем. Думай о Гильермо Тоце.

– В общем, к старшим девочкам подошёл рыжий Гильермо Тоц и стал рассказывать о том, как казнят ренегатов…

– Так, об этом тоже не думай.

– Почему?

– Это всё глупости, которые придумывают взрослые. Не думай об этом.

– Не только взрослые. Наши все тоже меня сторонятся.

– Многим из тех, с кем ты могла бы здесь подружиться, запрещают родители.

– Это звучит глупо.

– Так и есть, – сказал Яков.

Их трогательной дружбе исполнилось уже два года: Яков Берлинг часто занимал для неё лучшую парту в дальнем конце класса и даже уступал ей место у окна. Другие этой дружбы не понимали. На переменах, в коридорах и актовых залах – иногда над этим смеялись.

– Яша, милый Яша, ты не возражаешь, если мы скормим твою возлюбленную Коту? – насмешливо спрашивала рыжая и стройная Алиса Камю, вешаясь на шею Якову Берлингу. Она была их ровесница, младшая сестра кровожадной красавицы Марии, преподававшей математику – это обстоятельство заставляло Маргариту чувствовать себя перед ней особенно беззащитной.

– Скажи, а что это за кот такой? – спросила Маргарита у Якова на следующей перемене. Скорее, чтобы убедиться, что Яков по-прежнему на её стороне.

– Это тот, о котором говорила Алиса?

– Ну да. Ты правда не знаешь эту историю?

– Никто мне не рассказывал.

– Ах, точно… – Яков ударил ладонью по лицу. – В общем, этот кот – Кот-Людоед. Большой, чёрный, усатый Кот-Людоед. Он живёт в Лицее, днём спит, а по ночам бродит и съедает плохих учеников. Говорят, что его где-то видели вечером, но это наверняка враки.

Враки враками – но со временем слухи не прекращались. Напротив, они обрастали деталями: кто-то задержался до позднего вечера и видел в коридоре чёрную хвостатую тень. Говорили, будто хозяин этой тени съел старшеклассника Евгения Савойского – тот плохо учился и приставал к Марии Камю. Позже открылось: всё ерунда, он перевёлся куда-то в Данциг. Потом оказалось, что Кот ещё и говорящий. Вне всякого сомнения – Кот был школьной легендой.

Хотя – как заметил однажды проницательный Яков – в хорошей школе должны быть свои легенды. На дне открытых дверей учителя говорили, что эта школа – без преувеличения лучшая во всём Городе. Впрочем, в любой мало-мальски приличной школе – а в Столице было немало таких школ – учителя говорят подобные вещи.

Но в этой школе всё было в духе древних поэтов: она не просто так называлась Гумилёвским Лицеем. Здесь почти не было надзирателей, а ученики заботились друг о друге: старшие, шефы, присматривали за младшими – их называли подшефными. Учителя были один другого чуднее – зато почти все с учёными степенями – а ученикам предоставлялась небывалая степень свободы. Эта свобода чувствовалась везде, где в ней не было необходимости – и отсутствовала во всём прочем. Широкие светлые коридоры, полувоенная форма, тяжеловесная классика, фамилии древних писателей (произносить с придыханием) и непробиваемый лицейский патриотизм: у любого порядочного лицеиста такие вещи вызывали неудержимую тошноту.