Олег Верещагин - Моего пса зовут Враг

Озлефр со спокойным лицом и страшно быстро ударил в стену барака, прогнув и пробив пластик. Вытащил кулак, с которого медленно закапала тут и там кровь. Покрутил его перед лицом.

Сейн накрыл кулак своей ладонью.

– Все могут сказать, что хотят, – сказал он. – У меня больше нет чести. Я не ст о ю вашей крови. Вам ни к чему видеть мои глаза.

– Никто не скажет худого, – ответил Озлефр. Трое остальных мальчишек придвинулись ближе. – Того, что ты говорил о чести, что ты говорил о крови и что говорил о глазах – мы не слышали, и этого не было. Любой скажет так.

– Любой скажет так.

– Любой скажет так.

– Любой скажет так, – откликнулись три голоса.

* * *

Комендант лагеря майор Захаров принял Сейна практически сразу, как только тот пришёл. Сторки очень редко просили об аудиенции, отведённый для такого обязательный час в день ничем особо заполнен не был, и на вошедшего Сейна майор смотрел с некоторым интересом, который – по мере того, как мальчик очень спокойно и обстоятельно излагал своё дело – разбавлялся настоящим удивлением. Захаров был коротко, «ёжиком», как говорят земляне, стриженый, плечистый, с грубыми чертами лица, ещё более проигрывавшими от того, что вся правая сторона этого лица была испещрена шрамами, видимо, плохо поддавшимися восстановительной хирургии и терапии. Глаз у майора уцелел, но, видимо, были повреждены голосовые связки, отчего голос его казался каким-то механическим.

– Работать? – Захаров смерил мальчика-сторка внимательным взглядом этого самого единственного глаза. – Что за шутки?

– Это не шутка, – сухо ответил Сейн. – Я бы хотел устроиться на работу. Такая возможность, как мне известно, есть.

Майор сплёл пальцы на крышке стола, постучал ими о столешницу. Спросил коротко, как выстрелил, в упор посмотрев на Сейна:

– Зачем?

– Я не готовлю ни побег, ни диверсию, – устало сказал Сейн. Он ощущал себя так, словно долго бежал с грузом и теперь никак не может его скинуть с плеч. – Разве вам не всё равно – зачем?

– Нет, – майор покачал головой. – Потому что слова они и есть слова. Побег ты, конечно, не готовишь, потому что не бросишь у нас мать и младших. А диверсию – вполне можешь. И пока я не услышу, зачем тебе работа – ты её не получишь.

– Вас трудно понять, землян, – Сейн криво повёл ртом. – То всё было увешано листовками с призывами записываться на работы за дополнительный паёк – а то такое недоверие…

– Это касалось групповой работы под контролем, там ясно было сказано, – напомнил Захаров, продолжая изучать сторка. – Ради тебя одного отрывать от дел охранника? Жирно будет. А очереди из желающих я за твоей спиной совершенно не вижу.

– Вы бы и меня тут не увидели, – вдруг спокойно и очень зло сказал мальчик. – Я бы сюда даже ногу не поставил. Если я вам расскажу, зачем мне работа – вам станет легче? Если я вывернусь перед вами наизнанку – вам станет легче? Вам становится легче, когда вы нас унижаете? Если так – то это жалкое величие, я вам скажу.

Комендант какое-то время смотрел на него молча, пока Сейн не опустил глаза.

– Мне станет легче, когда мы вас разобьём до конца, и я вернусь домой, – так же спокойно, но беззлобно ответил тогда Захаров. Сейн вскинулся, побелел, на белом появились чёткие треугольники румянца. – Хочешь чаю? – вдруг продолжил майор. – Настоящий. Из Индии. Про Индию слышал?

– Читал, – ответил Сейн слегка удивлённо. – Я не пью чай… то есть, я пробовал, он горький.

– Дурак… – вздохнул Захаров и придвинул к себе планшетник. Что-то посмотрел, сказал, не отрывая взгляда от экрана: – Нужен подсобный рабочий в лесничество. Работа тяжёлая. Но на воздухе. Тебе сколько лет?.. А, вижу, – он провёл по экрану. – Можно вообще-то. Двенадцать часов рабочий день, учти. Пойдёшь? – и поднял на сторка глаза.

– Пойду, – тут же сказал Сейн. – А где это?

– Тебе всё объяснят, – Захаров поднялся. – И вот что ещё. Никакого охранника, конечно, с тобой не будет. Ну, что смотришь, как калм на бесплатную столовую? – Сейн опять вспыхнул, а комендант махнул на него рукой: – Смотришь, чаю не хочешь – иди, завтра утром тебя найдут. Иди, иди.

* * *

Выйти за ворота законно и свободно оказалось неожиданно трудно, и Сейн испугался. Нет, не того, что охранники смотрели ему вслед и хотелось – до головокружения! – обернуться и убедиться, что они не бегут следом и не целятся в него. Он испугался именно того, что ему было физически трудно вести себя так, как положено свободному. Не беглецу из плена, втихую обкрадывающему врага. А именно свободному. Трудно не красться, не ползти, не перебегать, а просто идти. О Предки, сбивчиво подумал Сейн, я сам не заметил, как превратился в раба по своим мыслям! Напакостить господину, и при этом бояться, что его окликнут и прикажут, что надо делать… и… и… даже ждать этого?!

Ну уж нет! Вот это – нет! Он ускорил шаг. Тут же заставил себя идти, как обычно – не спешить и не медлить. И не выдержал – быстро оглянулся.

Сейн уже отошёл от лагерных ворот на фоор’зу 7 7 Фоорза = 250 м. , не меньше.

Часовые давно не смотрели ему вслед…

…Мыслей о свободе, конечно, хватило ненадолго. Только до опушки леса, куда уводила дорога – а скорей просто накатанная неширокая тропа. И ведь в лесу было хорошо! Но именно тут, едва он вошёл под первую древесную тень, прохладную и тёмно-синюю, Сейну сама собой пришла мысль: а что, если сбежать?! Убежать, поселиться где-нибудь в далёких горах на горизонте, жить, охотиться и не думать о войне. О проигрыше. О своём унижении, которого ещё не было, но которое он представлял себе зримо и ясно. Ни о чём не думать, просто жить там.

Может быть, живи он на свете один, он бы так и сделал. Но он оказался тут, на этой дороге, чтобы помочь матери и младшим. И не имел права бежать – это был долг, пожалуй, даже выше долга перед Сторкадом.

Он представил себе место, где будет работать. Получалась всё та же плантация. Нет, для него одного никто не станет строить барак, как никто для него не выделит отдельного караульного. Но тот землянин, на которого он станет гнуть спину, запросто может превратить его жизнь в сплошное мучение. Даже ничего не нарушая. Может даже, сам не желая этого. Просто потому, что рядом с ним будет сторк. Безответныйсторк. О Предки, он же в самом деле не сможет ответить ничем ни на оскорбление, ни на пренебрежение! Придётся просто работать и молчать! Молчать и работать! Как тем земным мальчишкам на плантациях Арк-Келана!

Эти мысли изводили – и чем больше Сейн думал, тем больше верил в нарисованную себе самому самим собой картину. Она казалась совершенно реальной, как будто он уже точно знал, что за человек его ждёт, какую работу придётся делать… Сейн остановился. Постоял, бешено кусая губы и кривясь – совершенно неприлично для сторка. Потом поспешно, вздрагивая от стыда и отвращения к самому себе и перед тем, что предстояло, разулся и снял ремень. Повесил связанные им ботинки на плечо и не осмелился больше поднять взгляда, как будто шёл через густую, презрительно молчащую, толпу. В таком виде сторк мог просить только о милости. А он за этим и идёт. Но это было позором, невероятным, почти несмываемым позором для всего Рода. Я тут один и я не расскажу никому и никогда, напомнил-подумал Сейн и ощутил такое облегчение, что покачнулся. Лучше уж солгать и всю жизнь жить с ложью на душе, чем рассказать о таком. А землянин если и расскажет кому, и дойдёт этот рассказ до своих, до сторков – то всё равно землянам не поверят. Да и не поймёт землянин, что к чему. Решит, что сторк бережёт обувь.