Валентин Беляков - Час червей

В нашу комнату я заходил с большой опаской, а к компьютеру не рискнул даже приблизиться, хотя червей не было видно. Надеюсь, Ида убрала их, или Билл вдруг расстарался. Перед тем как лечь на кровать, я на всякий случай тщательно осмотрел подушку и простыню, встряхнул одеяло. Лёг. Сестра-торшер стояла в углу возле своей кровати лицом к стене. Наверное, может показаться странным, что мы живём в одной комнате, несмотря на то, что мы уже не дети. Раньше это действительно была детская, а в другой комнате жили мама и Билл, отец Иды. И мы жили неплохо, то того дня, когда моей сестре выпало петь на концерте в честь выпускного из начальной школы.

Она пыталась скрыть, как горда собой, но я легко догадывался об этом по радостным искрам в её глазах. Ведь она будет исполнять сольный музыкальный номер на глазах у всех учеников начальной школы и их родителей! Подумать только – для выступления не выбрали не Хельгу, которая гораздо выше и была бы заметнее на сцене, и не Анну, первую красавицу в классе по прозвищу Рапунцель, а именно её – мою маленькую сестрёнку за то, что она прекрасно поёт. Для этого торжественного случая она упросила маму немного подвести её светлые брови и ресницы и подкрасить коралловым блеском бледные искусанные губки. На ней была клетчатая юбка и парадная белая рубашка, а на тонких русых волосах красовались огромные белые банты.

Мама тоже оделась нарядно. Летнее платье так шло к её стройной, даже немного слишком худой фигуре. Такая будет и у Иды, когда она подрастёт. А вот мне, к сожалению, телосложение досталось от отца.

– Позвони папе! – взволнованно попросила Ида, – он сразу к школе подъедет?

Мама набрала Биллу, который как раз должен был вернуться из командировки, но он сообщил, что рейс задерживается на несколько часов. Он никак не мог бы успеть. Тогда сестра стала умолять меня пойти на концерт смотреть, как она поёт.

– Неа, и речи быть не может, у меня консультация к экзамену.

– Ну, не сам экзамен же. Пожа-а-алуйста!

– Я правда должен пойти. Это очень важно.

– Ну милый бра-а-атик любимый! – скороговоркой проговорила она, обнимая меня на уровне пояса, докуда хватало роста, – это же всего один раз в жизни!

– Этот экзамен тоже один раз в жизни.

– Ну иди на свою тупую консультацию, всё равно ничего не сдашь! – с досадой выкрикнула она.

– А ты иди на свой тупой детсадовский концерт, всё равно ты поёшь как будто кошку душат!

– Неправда! Непра-а-авда! – нервное ассиметричное личико Иды болезненно скривилось. Она из последних сил сдерживала слёзы, чтобы не размазать первый в жизни макияж.

– Счастлив? – с укором спросила мама и быстро повела Иду в коридор, – вырастила придурка! А ты чего разнылась? Истеричка. Резче, а то на автобус опоздаем. Сплошное мучение с вами…

Это были последние слова, которые я от неё слышал. Когда я вернулся домой с консультации, то узнал о теракте в сестриной школе. Мама погибла у Иды на глазах. Сестра даже не была ранена, но находилась в глубоком обмороке. Врачи опасались, что она вообще не придёт в сознание и впадёт кому. Но этого не случилось. Я был в её палате, когда она открыла глаза, но в этих двух маленьких лужицах болотного цвета моей сестры больше не было.

Я принял наиболее комфортную позу, обняв подогнутый уголок одеяла и подтянув колени к животу. Сжался. По спине всё ещё изредка пробегала дрожь – тело напоминало, как я выгуливал его по промозглым ночным улицам. Я уже балансировал на грани сна, но моё сознание цеплялось за тихую, будто играющую в соседней комнате, музыку. Как ни странно, она не раздражала меня, как раз наоборот: мне вдруг захотелось найти её источник и приблизиться к нему. Я лениво вылез из постели и походил по комнате, стараясь не шуметь и напряжённо прислушиваясь. Поиски вывели меня в коридор – чарующая, едва слышная мелодия лилась из кармана куртки, в которой я блуждал сегодня. Я тут же вспомнил о странном шарике. Неужели он и является источником звука? С нарастающим удивлением нашарил его в кармане, поднёс к уху. Так и есть.

Я снова лёг, подложив свою находку под ухо. В отличие от наушника, лежать она совсем не мешала. Ненавязчивая мелодия стала громче и вкрадчиво заполнила мой измученный мозг, вытеснив все неприятные переживания. Я стал различать в ней отдельные голоса: бархотный голос мамы, звенящий и трогательный – Иды, нежный голос Хотару из оригинальной озвучки… И ещё бесчисленное множество голосов, слившихся в завораживающую полифонию, подхватившую меня мягкими волнами светлой печали и бесконечной нежности, словно вся вселенная признавалась мне в любви. Должно быть, я уже сплю.

Не смотря на утро ненавистного всеси буднего дня, я почти не чувствовал себя разбитым. Садясь на постели, я скатил с подушки фиолетовый шарик, и он со звонким стуком упал на пол, но, к счастью, не разбился. Конечно, никого пения из него не доносилось. Как, в прочем, и сияния. Приснится же такое! Единственное, что мне показалось странным: вчера она вроде была поменьше. Я сунул её в нижний ящик стола, к запасным ластикам и прошлогодним конспектам, и стал собираться в школу.

Вяло возя зубной щёткой по зубам, я по привычке рассмотривал своё лицо. Результат осмотра, как всегда неутешительный. Словно внебрачный сын бульдожки и ламантины – ну и убожество! Интересно, прыщи могут появляться вторым слоем, или придётся отращивать второе лицо?.. Гнилая солома волос висела понурыми сосульками. Светлые волосы вообще мало кому идут. То ли дело чёрные – хоть визуально заострили бы черты лица. В своё время я даже намеревался их покрасить, но что делать с грёбаными бровями? Глаза б мои их не видели, зачем люди вообще изобрели зеркала!

Я почувствовал, как кто-то дергает меня за рукав, вздрогнул и оглянулся. Сестра смотрела снизу вверх (кажется, с десяти лет она вообще не выросла), но не на меня, а как-то сквозь, и протягивала мне… Чёрный маркер. Перманентный.

– О, так трогательно! Спасибо, сестрёнка, но я, пожалуй, обойдусь без макияжа. Привык уже, – грустно улыбнулся я, и ядовито-горькая жалость стеснила грудную клетку.

По пути в школу я задался вопросом, были ли у меня друзья хоть когда-нибудь, может, в раннем детстве. Поезд убаюкивал меня своим размеренным громыханием, и я погружался все глубже в воспоминания, год за годом пересыпая песок времени, мелкий и тусклый. И наконец наткнулся на самородок: лето, когда мама лежала в больнице на сохранении (она была беременна Идой), и за мной было совсем некому присматривать. В тот год меня отправили к каким-то дальним родственникам, кажется, двоюродным бабушке с дедушкой. Я помню знойное безоблачное небо – днём на улице можно было легко схлопотать солнечный удар, помню приземистый одноэтажный дом с четырёхскатной крышей. Беседка, качели, небольшой садик. А главное – мой друг!