Александр Зарубин - Культурные особенности – II. Божья воля

Сверкнул в воздухе широкий нож, звякнув обухом об медную окантовку. Эмми лишь усмехнулась, прыгая вперед. И вторая атака чуть не стала ее последней. Разворот, закрутка, бросок – зелёная молния прянула, изогнулась в воздухе, тянясь жадными струями силовых полей к горлу. Налетела на нож, лопнула и упала, бессильно, в облаке искр. Арсен рванулся – с места, наперерез. И быстро, неправдоподобно быстро для громоздкой и страшной фигуры. Брызнули искры – наплечник брони в перекате выбил дробь о решетку. Прогрохотала очередь – низко, над головой. Абимовы пули пробили дробь по кирасе, чуть притормозив Арсену бросок. Эмми успела – едва, но успела уйти с места в прыжок, разминувшись со свистнувшим в воздухе лезвием. Нейроплеть сократилась почти на треть. Обрубленный ножом конец лежал на полу – куском мертвой, безжизненной проволоки.

Десантник шагнул к ней – быстро, движения были выверены и нечеловечески точны. Гремели пластины брони – мерно, похоже на насекомого. На наплечнике – зеленым по белому цифра семь. И эмблема бригады. Хищная, тараканья морда. Как на лицах убитых штурмовиками.

«Местные ведь не рисуют знаки просто так. Особенно такие»

Подумалось вдруг ни с того ни с сего. Эмми сделала выпад, потом другой. Плеть взмыла и отлетела прочь, укоротившись еще на пару сантиметров. Поворот. Уход в сторону, прыжок, новая атака. Плеть свистнула в воздухе – жалобно, опять напоровшись на нож. Еще минус десять сантиметров дистанции. Скоро чертов десантник достанет ее и рукой. И Абим молчит, боится зацепить Эмми на рикошете. Прочие вообще застыли, тянут свое дурацкое «ом-м-м-м» в десяток глоток. Чудо – пламенем горит в их глазах. Отворот, десантный нож рвет, пластает на дольки воздух – мимо. Опять. Повезло. Багровая полутьма. С потолка, от разбитых ночных фонарей летит вниз, сверкая, острая стеклянная крошка. Новый выпад, струится по полу зеленая плеть. Отворот. Подошва скользит, глухо лязгает, вздыбливается под сапогом стальная решетка настила. Чуть не споткнулась о измятый куль под ногой – тело. Одна из убитых штурмовиками туземок. Пластает воздух десантный нож – серебристой речною рыбкой. Таракан на плече… свет фонаря пляшет, вьется на черной эмали. Мерцает, как на туземном лице.

Эмми вдруг наклонилась и – непонятно с чего – рванула за волосы мертвое тело. Притянула к себе. Свет уколол глаз, раздробившись в чужих щеках – на вязи татуировки.

– Курвасса мать вашу мит орен.

Громоподобный, усиленный динамиками клич. До боли в ушах – злой, тяжелый и матерный. Плеснул багровым светом визир. Десантник рванулся к ней. Крикнул – вроде бы имя, Эмми не разобрала. Ушла перекатом в сторону, развернулась, потянула плеть на себя. Зеленая молния натянулась, ужалила в латные сапоги. Обернулась, хлестнула выше, уже по ногам, сжигая и плавя все под доспехами. Десантник упал. Замер на полушаге, качнулся и рухнул – тяжело, наполнив зал гулом и скрежетом мнущейся стали.

Крик – по ушам. Женский, тонкий, захлебывающийся. Хлестнул, задрожал и утих – вмиг, оборванный сухим стуком очереди. И тут же, вдруг тишина – ватная, глухая до боли. Руки дрожали. Эмми смотрела все вниз – истово, не отрываясь. Мысли стучали в виски – гулко, как молотком в бочку.

«Целый десантник, о черт. Непобедимый, мать его так. Зачем я полезла, дура? Могла же уйти…»

Тишина лопнула, разорвалась кличем на десять штурмовых глоток.

– Омм брамимонда

«Ага, и скрываться потом в коридорах всю жизнь. Нет уж»

Абим встряхнулся, закидывая автомат на плечо, смерил ее взглядом, пробормотал:

– А шеф был прав. Воистину брамимонда.

В переводе с туземного – смерть. А ведь, теперь, после невозможного – да. Ручная смерть господина Жана Клода Дювалье, доктора медицины… Абим поклонился, штурмовики вытянулись, отдали честь.

– Теперь все. Пошли, давай выбираться отсюда.

Коротко бросил Абим. Протянул руку. Эмми поежилась – чуть. Вспомнилось поле и мамонт. И смешные котята на варежках. Ну уж нет.

Эмми сделала вид, что не заметила. Шагнула к лежащему на земле телу, наклонилась, вывернула нож из мертвой руки. Десантный, прямой клинок, у зазубрин на обухе надпись – непонятная глазу вязь и смешная, большеглазая рожа. Сорвала и ножны – пусть будет трофей. «Только надпись потом свою выбъю». Демонстративно пристроила на пояс, повернулась, кивнула Абиму – теперь, мол, можно, пошли. Тот улыбнулся – явно понял намек. Кольнуло бедро – нож не свой, болтался в лямках, коля бок крестовиной.

***

А выбраться с космопрота оказалось до смешного легко. Опять вниз, коридорами технических этажей и наверх, в служебные залы управления порта. В подвале их окликнул какой-то техник, оглянулся, повел их за собой, по лестнице. Эмми схватилась было обратно за плеть, но разом повеселевший после коридоров Абим жестом остановил ее. Все, мол, в порядке, сестра. Потом был чей-то обшарпанный кабинет, долгий и малопонятный разговор, пачка крестовых лаков на столе и маленький пассажирский экраноплан, отваливший в море от служебного, скрытого от лишних глаз пирса. Волна шипела, разбивалась о гранитный причал, ветер нес пену в лицо, трепал и бился об полы куртки.

– А войти мы так не могли? – шепнула Эмми под нос. Раздражённо – усталость крутила, отдаваясь звоном в висках и мелкой дрожью в коленях, – обязательно было покатушки на мамонтах устраивать?

– Конечно, нет. Это же не вход, выход… – ответил Абим. Потом пояснил – свернув зубами, смахнул влагу с лица. Качающийся на волне экраноплан привел его в веселое настроение.

– Въезжающих таможня плотно пасет, а выезжающие ей неинтересны. Совсем. Только охрана периметра, а с ней договориться можно. Все одно мамонты на космодроме пасутся. Раз в месяц бродят сквозь стену, то туда, то сюда. Периметр весь в заплатах, Таможня устала уже. Забей, сестра, недолго им здесь сидеть осталось.

Оскалился – хищно и зло, лицо будто вспыхнуло, налилось черным, бесшабашным весельем. Вскинул средний палец вверх – ворону федерации на черном кубе здания таможенной службы. Голограмма вспыхнула, прорезала черное небо вокруг – прожекторным лучом, словно ярким, невидящим глазом.

Матрос махнул им рукой. Откинулся трап и Эмми резво скользнула на борт – в салон, украшенный перечеркнутой молнией. Голова кружилась – слегка. Уже не только с усталости.

– Высоко… Ой, высоко замахнулись…

Матрос поклонился ей. Та же перечеркнутая молния на рукаве, а глаза – большие и удивленные. Шёпот за спиной – то же, знакомое «оммм, брамимонда».

В салоне мерцал мягкий свет – переливом на меди и белом дереве облицовки. Мягкий диван и кофе уже на столе – горячий, дымящийся, пряный. Загудел чуть слышно мотор, пол под ногою мягко качнулся – экраноплан дал ход. Россыпь огней в иллюминаторе качнулась, поплыла назад. Алых, рыжих и белых портовых огней. Они начали гаснуть вдруг – один за другим, медленно. Они плыли в иллюминаторе слева на право, дрожали, скрываясь по одному в ночной мгле, за непроглядной стеной острого гранитного пика.