Александр Тебеньков - Темна вода во облацех. Научно-фантастический роман

– А вот от этого увольте, Роман Глебович! – жестко сказал Баринов. – Вашей системы я не знаю и знать не хочу, это – не в моей компетенции. Но буду весьма благодарен, если хотя бы вы объясните – в качестве кого, и на каком положении я здесь нахожусь. Заодно – на каком основании.

– Извините, я не совсем понимаю…

– А что тут непонятного? – перебил его Баринов. – Выйти за пределы вашего периметра я не могу, почтового отделения нет, «межгород» отключен, – он указал на единственный телефонный аппарат на письменном столе. – А если учесть обстоятельства моего появления здесь…

– Извините еще раз, Павел Филиппович, но мне ничего не известно об обстоятельствах вашего появления. Этот вопрос я обсуждать не могу. В остальном же действую на основании приказа и соответствующих должностных инструкций. Междугородная связь отсутствует на всей территории городка, а пропускная система исключений не знает. Как только оформят допуск, я моментально выпишу пропуск на ваше имя.

– Хорошо, спрошу тогда в упрощенной форме: каков мой статус – «зэк» или «вольняшка»?

И снова ни одна черточка не дрогнула в лице Арзыбова.

– У вас искаженное представление о нашей службе, Павел Филиппович. Мы не делим сотрудников на подобные категории.

– И все же?

– Вы – исполняющий обязанности директора закрытого научно-исследовательского института и как все его сотрудники подчиняетесь положению о режимном предприятии.

– Но мне неизвестно это положение!

– Как только придет допуск, я познакомлю вас с этим документом.

Баринов откинулся на спинку кресла, снова всмотрелся в лицо Арзыбова.

Забавно получается. Два зама – две противоположности. Один изо всех сил старается казаться умным, а второй, словно специально, строит из себя этакого служаку дуболома… Ладно, еще раз проверим его «на вшивость».

– Скажите, Роман Глебович, а вас не удивило, что человека, не имеющего допуска к секретам, вдруг назначают главой режимного учреждения?

– Никак нет, Павел Филиппович. Решение руководства. У меня приказ, а приказы, как вы знаете, не обсуждаются.

– Положим, вторая-то форма у меня открыта. А у вас, видимо, необходимо иметь первую форму?

– У нас, Павел Филиппович, предприятие специфическое, и формы допуска, соответственно, особые, специфические.

– И как долго мне ждать?

– Обычно недели две-три, но не больше месяца.

– Понятно, – протянул Баринов. – Кстати, Роман Глебович, некто Шишков – это ваш сотрудник?

– Согласно штатам он в моем подразделении, но подчиняется непосредственно Николаю Осиповичу.

– Что ж, пока мне все понятно. Роман Глебович, у вас ко мне какие-нибудь конкретные вопросы есть?.. Ну и славно. Тогда давайте вернемся к нашему разговору, как вы сказали, через месяц. Хорошо?

– Так точно, Павел Филиппович. Разрешите быть свободным?

Баринов проводил его до двери, и когда они обменивались рукопожатием, Арзыбов вдруг спросил – будничным, почти домашним тоном:

– Баронессе привет передать? Она, кстати, живет там же, напротив Образцова.

Ошарашенный, Баринов только кивнул в ответ. Арзыбов улыбнулся и скрылся за дверью.

Разговор с начальником режима совершенно выбил из колеи.

Н-да-а, как ни хорохорься, как ни бодрись, а нервишки за последнее время поизносились, с горечь вынужден был констатировать Баринов. А в народе принято считать, что нервные клетки не восстанавливаются…

Плюнуть бы да уйти к себе в коттедж, и гори оно все синим пламенем!.. Да что толку-то, что в коттедже, что в рабочем кабинете… Та же задница, только вид сбоку.

Он сидел за столом и чувствовал, как маленькая занозинка, что появилась в сердце после самой первой встречи с Банником еще во Фрунзе, та легкая, едва заметная щепочка-занозинка, превратилась во что-то иное. Собственно, похоже, она все это время незаметно трансформировалась.

Первый раз он почувствовал ее в тот момент, когда Омельченко кончиком карандаша шевелил пепел, оставшийся на журнальном столике от скомканного листка бумаги… Когда Шишков выстрелил в него из газового пистолета, из щепочки она превратилась в стальную занозу. И странное дело, не менялась ни тогда, когда он осознал себя в одиночной палате ведомственной психушки, ни когда Долгополов знакомил с комфортабельным коттеджем-тюрьмой, почти открытым текстом говоря, что пробыть ему здесь придется очень и очень долго. Даже появление Банника так и оставило занозу металлической стружкой, болезненным инородным телом, с которым жить, честно говоря, вполне можно. Правда, разговор с Банником превратил ее из просто стальной, подверженной ржавлению, стружки, в сверхпрочную, титановую колючку, ничем не извлекаемую…

Но сейчас, после откровений Арзыбова, он понял, что эта титановая колючка стала титановым же костылем, похожим на те, которым крепятся рельсы к шпалам. По остроте – колючка, по тяжести и прочности – костыль.

Ярость, которая угнездилась на дне души в первые минуты одиночной палаты, не увеличивалась, потому как расти ей было уже некуда, но тоже трансформировалась, переформировывалась, становясь упорядочение, конкретнее, весомее.

И приходило понимание, что с яростью в душе и титановым костылем в сердце придется что-то делать, что они не оставят его, если вдруг он попытается спустить все Баннику на тормозах. А может, и не ему вовсе, а системе, в которой возможны банники…

Когда Банник взглядом воспламенил скомканный листок бумаги, ничего, кроме изумления, кроме стремления не упустить ни малейшей детали увиденного, у Баринова не возникло. Осознание пришло позже. Омельченко кончиком карандаша пошевелил бумажный пепел, а вдруг почудилось, что видит он золу и головешки на месте дома дяденьки Васи и тетеньки Маруси в Сосновке… Одномоментно, вдруг, занялось их подворье глухой полночью. Старенькие они уже были, не то что выскочить, проснуться, наверное, не успели. Всполошенные глухой порою соседи только и смогли растащить заборы да сараюшки, чтобы не занялось пламя дальше, а уж тушить даже не подступались… Поутру в соседнем дворе нашли бутыль из-под керосина, а на остатках крыльца обнаружили обгоревший кол из забора, которым была подперта дверь…

Баринов помнил, как тогда что-то кольнуло его в сердце, очень похожее на сегодняшнее. И помнил свое детское горестное недоумение – как же так? Почему? За что?.. Они же старенькие, дяденька Вася и тетенька Маруся. Они же никому зла не делали и не желали. Их-то за что?

Ассоциации темные, скрытые и непонятные, но привели же его от кучки пепла на столе до чадящей груды головешек и покосившейся черной печной трубы на месте дома…

Титановый костыль в сердце никому не виден, но он есть, и от этого факта никуда не денешься… И такое впечатление, что он уже не исчезнет никогда.