София Протосовицкая - Избранные. Мистический детектив

– Я хочу умереть, – говорит она вдруг. – Хочу, чтобы Диана пришла и забрала меня с собой.

– Что ты, Яночка, – ужасаюсь я, – нельзя так говорить!

– Мне нет здесь места, я только всем мешаю. Хочу сдохнуть, как паршивая собака! – не унимается Яна, она почти кричит.

Дверь дома открывается, на крыльцо выходит мужчина. Нет, не совсем так. На крыльцо выходит чудовище из фильма ужасов. У него покрытая шерстью морда, низкий зоб, маленькие злобные глазки и клыкастая пасть. Чудовище раскрывает пасть, и из его глотки вырываются хриплые грубые звуки. До меня не стразу доходит, что это слова.

«Живо в дом», – вот что оно говорит. Яна вздрагивает всем телом, втягивает голову в плечи и открывает калитку. Я пытаюсь удержать её, фокус зрения смещается и наваждение проходит.

Никакого чудовища нет. На крыльце стоит мужчина с опухшим, заросшим щетиной лицом и сверлит меня злым взглядом. Яна испуганной мышкой шмыгает в дом, мужчина со стуком захлопывает дверь перед моим носом.

– Ершов, слушаю вас.

Голос в трубке звучит деловито и резко. Я собираюсь с духом и говорю:

– Вам нужно поговорить с Яной.

– Вы что-то выяснили?

– Не совсем. То есть, я не уверена, это всего лишь подозрение… И это не насчёт убийства, это другое… Расспросите её о приёмном отце.

– А что с ним?

Я держу в руках открытую тетрадь. Мохнатое и зубастое чудище, стоя на задних лапах, нависает над маленькой фигуркой девочки. Девочка изображена схематично: ручки-палочки, ножки – палочки потолще, волосы короткие. Можно было бы принять ее за мальчика, как я сначала и сделала. Но теперь знаю – не мальчик. Густо замалёванная синей пастой чёлка скрывает один глаз, другой обведён жирной каймой. Рот раскрыт в беззвучном крике. Чудовище вытянуло когтистые лапы и готовится заключить жертву в хищные объятья, и мне видится что-то до нелепости похотливое в его высунутом языке и наклоне тела – то ли львиного, то ли собачьего.

Это придает мне решимости.

– Спросите, какие у них отношения. Спросите, не обижает ли он её.

После напряжённой паузы следует вопрос:

– В каком смысле обижает? Бьёт? Или…

Я предполагаю худшее. Он спрашивает, как я об этом узнала. Сама ли Яна мне рассказала? А если нет – с чего я взяла? В ходе расследования и Яну, и её приёмных родителей допрашивали чёрт знает сколько раз и ничего подобного не заподозрили. Я не знаю, что сказать. Сослаться на интуицию, карты, хрустальный шар? Поэтому просто прошу тихо и жалобно:

– Поговорите с ней, пожалуйста!

Ершов нехотя соглашается и отключается, не попрощавшись.

Остаток дня проходит в ожидании. Я навожу чистоту в доме, топлю печку старыми досками, иду в магазин и покупаю еду и цветные карандаши. Не дождавшись новостей, ложусь спать, положив тетрадку и карандаши на стол. Проснувшись, первым делом спешу к столу.

На этот раз художник изобразил деревенский домик: прямоугольник с двумя окошками, треугольная крыша и сбоку крылечко лесенкой. Малыш использовал новые цветные карандаши. Сам дом коричневый, а оконные рамы и дверь – синие.

Симпатично, говорю я. Вот только чей он? Таких домов здесь – полгорода. Правда, синие рамы – это редкость.

За окнами уже сгущаются безнадежно ранние октябрьские сумерки, когда звонит Ершов и просит зайти в участок. По его тону я понимаю: есть важные новости. Внизу у проходной называю свою фамилию, и дежурный без дальнейших проволочек пропускает меня внутрь.

В маленьком кабинете, обшитом деревянными панелями, едва находится место для двух столов и шкафа с бумагами. Ершов усаживает меня за один из столов и даже предлагает кофе. Я соглашаюсь из вежливости. Вид у него уставший, глаза покраснели. Он ставит передо мной чашку с кофе, садится напротив и бросает на меня быстрый взгляд, в котором сквозит любопытство.

Я задумываюсь, кого он видит перед собой. Взялась неизвестно откуда, занимается непонятно чем, вознаграждения не требует, на экстрасенсов, которых показывают по ящику, не похожа: ни тебе побрякушек, ни перстней с нелепо большими камнями, ни какого-либо другого магического антуража. Тихая. Робкая. Бесцветная. Смотрит куда угодно, только не на собеседника, а если и смотрит – то одним глазом.

Нервно теребя папку с бумагами, Ершов говорит, что я оказалась права. Яна всё рассказала. Приёмный отец начал приставать к ней, когда ей едва исполнилось двенадцать. Почти два года продолжались домогательства, и никто не догадывался. Даже приёмная мать. При этих словах Ершов передёргивается. У него лично сложилось впечатление, что она обо всем знала или догадывалась, но она это отрицает. Пусть это останется между нами, доказательств все равно никаких.

– Что теперь будет с Яной?

Ершов пожимает плечами.

– Наверно, отправят обратно в интернат. Эх, жалко девчонку. Что с вами?!

Замызганная чашка с растворимым кофе, которую я крутила в руках, летит на пол, разбрызгивая горячую жидкость по моим сапогам и деревянному полу. Я сижу, разинув рот и выпучив глаза, и не могу вдохнуть. Невидимая сила сжала горло, перекрыв доступ воздуха. Я задыхаюсь, перед глазами пляшет светящееся пятно с рваными краями. Ершов бестолково мечется вокруг, зачем-то бьёт меня по спине. Как ни странно, это помогает.

Давление на горло исчезает, я с шумом втягиваю воздух. Перед глазами всё ещё качается силуэт со скошенной на бок головой, черный на фоне светящегося пятна.

Когда я снова в состоянии говорить, то прошу Ершова поехать к Яне, прямо сейчас. Как можно скорее. Потому что она в опасности. Долго уговаривать его не приходится. Мы садимся в новенький черный Рено и мчимся по тёмным улицам. Останавливаемся перед знакомым мне домом, в окнах горит свет.

Я остаюсь в машине, Ершов стучится в дверь. До меня доносятся голоса: спокойный Ершова и истерически-громкий – женский. Женщина кричит, я разбираю отдельные слова: «оставить в покое» и «совсем совесть потеряли».

Ершов возвращается сконфуженный. Мы сидим какое-то время молча, Ершов не упрекает меня, но его молчание красноречивее слов. Потом он подвозит меня до дома. Мне хочется оправдаться, но я не знаю, где найти понятные слова. Да, сейчас с Яной всё в порядке, если это можно так назвать. Но моя тревога не улеглась, а, наоборот, возросла. Дело в том, что время – оно как коридор. Мы движемся по нему, но то место, куда мы идём и то место, откуда мы вышли, существуют прямо сейчас. То, что я увидела, может случиться завтра, через неделю, через секунду.

А в восемь утра Ершов звонит и хмуро сообщает, что Андрея нашли повешенным. По предварительным данным – самоубийство. Сейчас у него дел по горло, он он обещает перезвонить позже.

Я даже не сразу вспоминаю, кто это. Андрей совершенно вылетел у меня из головы. Как такое могло случиться? С чего я взяла, что в опасности Яна, а не Андрей? А ведь я видела, что с парнем что-то не так. Чувствую себя просто ужасно: глупой и никчемной. Я долго размышляю и, кажется, понимаю, в чем дело. Мои мысли постоянно крутятся вокруг Яны. Ее одиночество я ощущаю как свое собственное, ее отчаянный крик при нашей встрече все еще отдается у меня в ушах.