Роберт Силверберг - Всемогущий атом (сборник)

— И у вас есть на них ответы?

— На некоторые, — ответил Бэзил. — На некоторые.

— Происхождение союзов?

— Чтобы дать устойчивость и осмысленность обществу, которое допускает зло и насилие, — сказал Летописец. — К концу Второго Цикла все зашло в тупик. Никто не знал ни своего статуса, ни своей цели. Наш мир стал проходным двором для инопланетян, которые глядели на нас, как на ничтожества. Было просто необходимо создать жесткий свод установлений, чтобы каждый человек четко знал свое место. Так появились первые союзы:

Правители, Мастера, Разносчики и Слуги. За ними пришли Писцы, Музыканты, Клоуны и Транспортники. Потом возникла необходимость в Наблюдателях и Защитниках. Когда магия дала нам Летателей и Измененных, эти два союза прибавились к упомянутым, а потом были созданы несоюзные — Ньютеры и…

— Но Измененные тоже несоюзные, — перебила Эвлюэлла. Летописец впервые за все время посмотрел на нее. — Кто ты? — Эвлюэлла, Летательница.

Я иду вместе с этим Наблюдателем и Измененным. Бэзил сказал: — Как я уже говорил этому Измененному, в прошлые времена ему подобные могли создать и имели свой союз. Он был распущен тысячу лет тому назад по приказу Совета Правителей после попытки мало популярной фракции Измененных захватить контроль над святынями Ерслема. С этого времени Измененные и стали несоюзными, ниже их стоят только Ньютеры.

— Этого я не знал, — сказал я.

— Ты не Летописец, — самодовольно ответил Бэзил. — Это наше ремесло открывать прошлое.

— Верно. Верно…

Гормон спросил:

— А сейчас? Сколько союзов сейчас?…

Бэзил несколько смущенно и неуверенно ответил:

— Около сотни, дружище. Некоторые совсем малы, некоторые существуют только в определенной местности. Я интересовался только основными союзами и их непосредственными преемниками: то, что произошло за несколько последних сотен лет — это моя область. Ответил ли я на твой вопрос?

— Ничего, — сказал Гормон. — Это был глупый вопрос.

— Твое любопытство постоянно растет, — констатировал Летописец.

— Я нахожу мир и все, что в нем есть, прекрасными. Разве это грех?

— Это странно, — произнес Бэзил. — Несоюзные редко отрывают свой взгляд от земли.

Появился Слуга. Он почтительно и вместе с тем презрительно склонился перед Эвлюэллой и произнес:

— Принц вернулся. Он желает, чтобы вы составили ему компанию. Прямо сейчас.

В глазах Эвлюэллы мелькнул страх. Но отказаться было невозможно.

— Мне идти с вами?

— Прошу вас. Вы должны одеться и привести себя в порядок. Он желает, чтобы вы вошли к нему с раскрытыми крыльями.

Эвлюэлла кивнула, и Слуга увел ее. Мы остались стоять у парапета.

Летописец Бэзил говорил о былых днях Роума, я слушал его, а Гормон смотрел на сгущающуюся темноту. Потом у Бэзила пересохло горло. Он извинился и поспешно ушел. Через некоторое время во дворе под нашими ногами открылась дверца, и появилась Эвлюэлла, которая шла так, как будто принадлежала союзу Сомнамбул, а не Летателей.

Она была обнажена, и ее хрупкое тело белело неясной тенью в свете звезд. Ее крылья были расправлены и медленно вздымались и опадали. Слуги поддерживали ее под руки; казалось, что они ведут ее во дворец насильно.

Не ее даже, а чье-то ожившее сновидение.

— Лети, Эвлюэлла, лети, — прошептал рядом со мной Гормон. — Беги, пока можно!

Она скрылась в боковом проходе дворца. Измененный взглянул на меня. — Она продалась Принцу, чтобы дать нам кров.

— Похоже, что так. — Я мог бы разнести этот дворец! — Ты любишь ее? — Разве это не очевидно? — Остынь, — покачал я головой. — Ты непростой человек, но все же Летательница не для тебя. Особенно Летательница, делящая ложе с Принцем Роума.

— Она перешла к нему из моих рук. Я был потрясен. — Ты знал ее? — И не один раз, — сказал он с грустной улыбкой.

— В минуту блаженства ее крылья трепещут, словно листья на ветру. — Я вцепился в поручень, чтобы не свалиться вниз. Перед моими глазами закружились звезды, запрыгала и закачалась старушка Луна и два ее бледных провожатых. Я был потрясен, еще не понимая толком, почему. Из-за того, что Гормон рискнул нарушить запрет? Или это давали себя знать мои псевдородительские чувства к Эвлюэлле? Или это было простой ненавистью к Гормону, осмелившемуся совершить грех, на который у меня не хватило смелости, хотя желания было предостаточно?

Я сказал:

— Тебе выжгут мозг за это. И ты сделал меня своим сообщником.

— Ну и что? Принц приказал — и получил, что хотел. Но до него были другие. Я хотел сказать, другой.

— Хватит. Хватит.

— Мы увидим ее снова?

— Принцам быстро надоедают женщины. Несколько дней, а может, и одна ночь, и он вернет ее обратно. И тогда нам, наверно, придется уйти из приюта, — я вздохнул. — В конце концов нам об этом дадут знать заранее.

— И куда ты тогда пойдешь? — спросил Гормон.

— Ненадолго останусь в Роуме.

— Даже если придется ночевать на улице? Здесь, похоже, невелика нужда в Наблюдателях.

— Что-нибудь придумаю, — ответил я. — А потом пойду в Перриш.

— Учиться к Летописцам?

— Смотреть на Перриш. А ты? Что тебе нужно в Роуме?

— Эвлюэлла.

— Оставь этот разговор.

— Хорошо, — сказал он, горько усмехнувшись, — но я останусь здесь, пока Принц не бросит ее. Тогда она будет моей, и мы найдем, на что жить.

Несоюзные горазды на выдумки. Это им необходимо. Может, поживем некоторое время в Роуме, а потом двинемся вслед за тобой в Перриш. Если только ты ничего не имеешь против уродов и никому не нужных Летательниц.

Я пожал плечами.

— Посмотрим, когда придет время.

— А раньше тебе приходилось бывать в компании Измененных?

— Не часто. И не долго.

— Я польщен, — он выбил ладонями дрожь на парапете. — Не бросай меня, Наблюдатель. Я очень хочу быть рядом с тобой.

— Почему?

— Чтобы увидеть твое лицо в тот день, когда твои машины скажут тебе, что Вторжение началось.

— Тогда тебе придется долго ждать.

— А ты разве не веришь, что Вторжение состоится?

— Иногда. Изредка. — Гормон усмехнулся. — Ты не прав. Они уже почти здесь. — Перестань смеяться. — В чем дело, Наблюдатель? Ты потерял веру?

Это известно уже тысячу лет: иная раса обнаружит Землю, захочет сделать ее своей и в один прекрасный день явится, чтобы захватить ее. Это было известно еще в конце Второго Цикла.

— Я знаю это, и я не Летописец, — а потом повернулся к нему и произнес слова, которые, как я думал, никогда не произнесу вслух. — Я слушаю звезды и делаю свои наблюдения в течение двух твоих жизней. То, что делаешь слишком часто, теряет смысл. Скажи тысячу раз свое имя, и оно превратится в пустой звук. Я наблюдал, и я наблюдал хорошо. В ночные часы я иногда думал, что наблюдаю впустую, что зря теряю свою жизнь. В наблюдениях есть свое удовольствие, но, возможно, нет никакого смысла.