Генри Олди - Живущий в последний раз

Папаша Фоланс осклабился.

— Если вы и удачу так же ловите за ее скользкий хвост, то я, пожалуй, взял бы мои слова обратно, но… что сказано, то сказано. Пусть везучий господин Вером соблаговолит подойти вон к тому краю веранды, и в щели забора он сможет увидеть безумца, пару лет назад ходившего в Сай-Кхон. Только, в отличие от вас, человека, которому нечего было терять, он потерял единственное, что имел — рассудок. Старики шепчут — он видел Бездну…

Арельо кивнул и поднялся из-за стола. Он подошел к папаше Фолансу и наклонился, высматривая между досками видимый край улицы. Удав, неподвижный сонный Удав, равнодушно торчал у ворот, полуприкрыв высохшие шелушащиеся веки, а напротив… Напротив сидел идиот в немыслимом пестром рванье и сером, ободранном внизу плаще. Идиот тряс кудлатой головой, взмахивал руками, чертя в горячем воздухе круги, и бормотал себе под нос неслышный бред. Изредка он вскакивал и, припадая на правую ногу, тыкал сжатым кулаком перед собой, топая и каждый раз резко отдергивая кисть назад.

— И так всегда, — папаша Фоланс, отфыркиваясь, встал за спиной Верома. — Походит, походит — и сидит. Потом скачет и орет. Все дома изрезал — кружки какие-то, загогулины… хотели избить, но — несчастный человек, сами понимаете; да и красиво в общем выходит, даже очень. Теперь зовут иногда — мол, давай, укрась подоконник там или дверь… Тем и кормится. Тут недавно каменотес наш, Сорбан, трепался — староста ему ограду заказал, негоже, мол, старостиному дому и без ограды; так он тачку взял и за камнями…

— Кто — идиот? — болтовня папаши Фоланса явно начала исчерпывать все запасы терпения Верома, продолжавшего наблюдать за действиями прыгающего сумасшедшего.

— Да нет же, каменотес!.. Навалил он булыжников, впрягся в тачку, а где у нас камни берут? — ясное дело, в Сае… Да и стемнело к тому времени, луна выбралась; глядит Сорбан — дымка какая-то висит, голубая, как с перепою вроде, а из дымки пардуса два черных выходят, — и ну носиться по развалинам; и страшно, аж дрожь бьет, и глаз не оторвать, до того красиво!

Стал Сорбан ноги уносить — понятное дело, это зверюги-то между собой играют, а ему в такие игры не с руки, даром что браслет наденут, так ведь рвать на куски станут, живого харчить; тачку кинул, шут с ней, с тачкой, и бочком, бочком… Только бежит он, а пардусы рядом уже стелются и чуть ли не подмигивают, а глаза зеленые-зеленые и горят, как плошки. То обгонят, то отстанут, то хвостом промеж ног, извините, суют, — он уж и хрипит, а им все шутки!..

До дому домчал, засов задвинул, топор в руки — сидит, белее мела. А наутро выходит — тачка его с камнями у ворот валяется, а на верхнем камешке-то нарисовано чего-то — может, и был такой, в темноте не разглядишь… Отошел Сорбан малость и, смеха ради, показал камень нашему Су. Так тот аж затрясся от злости, обплевался весь, значок тот поскорее зацарапал и поверх свою кривулю вывел. Булыжники раскидал, а исписанный с собой уволок. И скачет, подлец, забавно. Вы не знаете, господин Вером, что это он делает?

Прямой узкий меч завизжал, покидая тесные ножны, и резким косым выпадом Арельо Вером всадил его в столб, вплотную к судорожно заходившему кадыку папаши Фоланса.

— Это выпад, — спокойно объяснил Вером. — Грамотный, профессиональный выпад. Он потерял рассудок, но у тела нет рассудка, оно многое помнит и почти ничего не забывает. Человек, умеющий делать такие движения — ваши орлы совершенно верно решили не трогать его. Вы меня понимаете?

— Да, — сглотнул папаша Фоланс.

— Да, понимаю, — попытался кивнуть папаша Фоланс.

— Конечно, — выпитое пиво медленно отливало от щек папаши Фоланса. Конечно, понимаю, я скажу народу, непременно скажу, что блаженный Су…

— Вы неверно меня понимаете, любезный, — Вером вернул оружие на место, поправил перевязь и направился к выходу с веранды. — Не стоит никому ничего говорить. Говорить стоит только мне. А также меня стоит кормить. И поить. У вас прекрасное пиво, папаша Фоланс. Поить, поить обязательно. Меня. И моих… ну скажем, товарищей. Об оплате не беспокойтесь.

Арельо Вером раздвинул створки ворот и вышел на пустынную улицу. Идиот Су несся по дороге, приплясывая и дергаясь, разорванный плащ хлопал у него за плечами. Удав разлепил один глаз и искоса посмотрел на Верома.

— Ну? — сухо осведомился Арельо.

— Южный выпад, — спокойно просипел Удав. — Из-под руки, в горло. Легко идет, мягко… Но — идиот, руку отдергивает и ждет. Чего ждет, спрашивается?..

— Идиот, — согласился Вером, непонятно в чей адрес. — Ты плащ его видел?

— Да, Арельо. Видел. Плащ салара из зарослей. Только… они уже лет пять такие не носят, спалили, после гонений на Отверженных. А этот… Забыл, что ли, когда умом трогался, а теперь — кто тронет блаженненького?! Да и глушь у них, тут что салар, что варк, — один хрен, кизила нажрутся до потери пульса и дрыхнут по домам… Лихо бежит парень, ноги — что оглобли…

— Идиот, — еще раз задумчиво повторил Арельо Вером, глядя вслед бегущему. А тот пылил, несся, и грязный серый плащ никак не мог догнать своего хозяина…

…рано покинул меня и заперся на ключ у себя в комнате. Как только я убедился в этом, я сразу помчался по винтовой лестнице наверх, посмотреть в окно, выходящее на юг. Я думал, что подстерегу здесь графа, поскольку, кажется, что-то затевается. Цыгане располагаются где-то в замке, я это знаю, так как порой слышу шум езды и глухой стук не то мотыги, не то заступа.

Я думал, что дождусь возвращения графа, и поэтому долго и упорно сидел у окна. Затем я начал замечать в лучах лунного света какие-то маленькие, мелькающие пятна, крошечные, как микроскопические пылинки; они кружились и вертелись как-то неясно и очень своеобразно. Я жадно наблюдал за ними, и они навеяли на меня странное спокойствие. Я уселся поудобнее в амбразуре окна и мог, таким образом, свободнее наблюдать движение в воздухе.

Что-то заставило меня вздрогнуть. Громкий жалобный вой собак раздался со стороны долины, скрытой от моих взоров. Все громче и громче слышался он, а витающие атомы пылинок, казалось, принимали новые образы, меняясь вместе со звуками и танцуя в лунном свете. Я боролся и взывал к рассудку; вся моя душа боролась с чувствами и полусознательно порывалась ответить на зов. И все быстрее кружились пылинки, а лунный свет ускорял их движение, когда они проносились мимо меня, исчезая в густом мраке. Они все больше и больше сгущались, пока не приняли форму мутных призраков. Тогда я вскочил, опомнился и с криком убежал. В призрачных фигурах, явственно проступавших в лунных блестках, я узнал очертания тех трех женщин, в жертву которым я был обещан. Я убежал в свою комнату, где ярко горела лампа; через несколько часов я услышал в комнате графа какой-то шум, словно резкий вскрик, внезапно подавленный, затем наступило молчание, настолько глубокое и ужасное, что я невольно содрогнулся. С бьющимся сердцем я старался открыть дверь, но я снова был заперт в моей тюрьме и ничего не мог поделать.