Рэй Бредбери - Золотые яблоки солнца (The Golden Apples of the Sun), 1953

ВОЗЬМИ! ДАВАЙ! ПОТРОГАЙ!

Эктон всхлипнул. Он грохнул вазой по стене. Она разлетелась на мелкие кусочки, хлопьями рассыпалась по полу.

Через мгновение он уже стоял на коленях. Нужно было разыскать каждый кусочек, околочек от нее. Дурачина, дурачина, дурачина! – кричал он на самого себя, тряся головой, то закрывая, то открывая глаза, скорчившись под столом. Ищи каждый осколочек, идиот, ни одного кусочка нельзя оставить. Дурак, дурак! Он собрал их. Все ли? Он обыскал стол, пространство под столом и под стульями и на буфете при свете зажженной спички обнаружил еще один-единственный осколок, и после всего этого стал полировать каждый мельчайший фрагмент вазы, как если бы это был наидрагоценнейший камень. Он складывал их аккуратно на блестящем после его обработки столе.

– Изумительные керамические изделия, Эктон. Давай возьми это.

Эктон вооружился тряпкой и протер стулья, и столы, и дверные ручки, и подоконники, и все выступы, и драпировки, и все полы, тяжело дыша, чувствую сильное сердцебиение, он скинул с себя и пиджак, поправил перчатки на руках, довел до блеска хром…

– Я хочу показать тебе мой дом, Эктон, – говорил Хаксли. – Пошли…

И он перемыл всю посуду, и водопроводные краны, и миксеры, потому что к этому времени он напрочь забыл, что он трогал, а чего не касался. Вот здесь, на кухне они с Хаксли задержались – Хаксли хвастался царившем на ней порядком, скрывая таким образом свою тревогу из-за присутствия потенциального убийцы, а возможно, стараясь быть поближе к своим ножам, если они вдруг понадобятся. Они проводили время, трогая то одно, то другое, то еще что-нибудь – в его памяти ничего не осталось: ни скольких предметов он коснулся, ни того, много ли их вообще было, – и вот он закончил дела на кухне и через переднюю направился в комнату, где лежал Хаксли.

Он вскрикнул.

Он забыл про четвертую стену этой комнаты! И пока его не было, паучки повылезали из своих убежищ на четвертой, еще не обработанной стене. И мим кишели уже чистые три стены, которые они старательно пачкали паутиной! На потолке, в углах комнаты, на полу, на люстре расположился миллион маленьких узорчатых паутинок всколыхнувшихся от его вскрика! Крохотные, малюсенькие паутинки, не больше – как это ни покажется смешным – чем ваш… палец!

Пока он наблюдал эту картину, паутина появилась на раме картины, на вазе с фруктами, на трупе, полу. Отпечатки легли на нож для разрезания бумаги, на раскрытые ящики, покрыли крышку стола, покрывали, покрывали, покрывали все и повсюду.

Он отчаянно тер и тер пол. Он переворачивал тело со стороны на сторону и орал на него в то время, когда мыл его, и поднимался и шел к вазе и протирал восковые фрукты с самого ее дна. Потом он поставил стул под люстру, взобрался на него и протер каждую горящую висюльку на ней, тряся ею как хрустальным тамбурином, пока она не зазвенела серебряными колокольчиками. После этого он спрыгнул со стула и принялся за дверные ручки, затем влез на другие стулья и прошвабрил стены, забираясь все выше и выше, и помчался на кухню, схватил веник и содрал паутину с потолка, и протер фрукты с самого дна вазы, и помыл тело, и дверные ручки, и столовое серебро, и обнаружил в передней перила и, держась за них, вскарабкался наверх.

Три часа! повсюду в доме с ужасающей методичностью пробили часы! Внизу было двенадцать комнат и восемь наверху. Он сосчитал, сколько ярдов надо почистить в этих помещениях и сколько времени на это уйдет. Сто стульев, шесть диванов, двадцать семь столов, шесть приемников. И еще под ними, над ними, и вокруг них… Он отодвигал мебель от стен и, всхлипывая, стирал вековую пыль с них и, пошатываясь, цепляясь за перила, подчищая их, драя все по пути – потому что не дай Бог оставит хоть малейший отпечаток пальцев! – поднимался на второй этаж, и здесь надо было продолжать делать то же, – а стукнуло уже четыре часа! – а у него уже болели руки, глаза вылезали из орбит, и он едва передвигал ноги, уронив голову, а руки продолжали работать, протирая и выскребая все в одной спальне за другой, в клозете за клозетом…

Его нашли утром, в половине седьмого.

На чердаке.

Весь дом сверкал чистотой. Вазы сияли словно хрустальные звезды. Все стулья были начищены. Медь, бронза сверкали в утреннем освещении. Блестели полы, перила.

Сияло все. Все сверкало, все блестело.

Его нашли на чердаке полирующим старые сундуки и старые рамы, и старые стулья, и старые коляски, и старые игрушки, и музыкальные шкатулки, и вазы, и наборы ножей, и лошадок на колесиках, и пропыленные монеты времен гражданской войны. Он уже заканчивал свою работу на чердаке, когда там появился полицейский офицер с пистолетом в руке и встал позади него.

"Все!"

Выходя из дома, Эктон носовым платком протер ручку у входной двери и торжествующе хлопнул ею!

She took the great iron spoon and the mummified frog and gave it a bash and made dust of it, and talked to the dust while she ground it in her stony fists quickly. Her beady gray bird-eyes nickered at the cabin. Each time she looked, a head in the small thin window ducked as if she'd fired off a shotgun.

"Charlie!" cried Old Lady. "You come outa there! I'm fixing a lizard magic to unlock that rusty door! You come out now and I won't make the earth shake or the trees go up in fire or the sun set at high noon!"

The only sound was the warm mountain light on the high turpentine trees, a tufted squirrel cluttering around and around on a green-furred log, the ants moving in a fine brown line at Old Lady's bare, blue-veined feet.

"You been starving in there two days, dam you!" she panted, chiming the spoon against a flat rock, causing the plump gray miracle bag to swing at her waist. Sweating sour, she rose and marched at the cabin, bearing the pulverized flesh. "Come out, now!" She flicked a pinch of powder inside the lock. "All right, I'll come get you!" she wheezed.

She spun the knob with one walnut-coloured hand, first one way, then the other. "0 Lord," she intoned, "fling this door wide!"

When nothing flung, she added yet another philter and held her breath. Her long blue untidy skirt rustled as she peered – into her bag of darkness to see if she had any scaly monsters there, any charm finer than the frog she'd killed months ago for such a crisis as this.

She heard Charlie breathing against the door. His folks had pranced off into some Ozark town early this week, leaving him, and he'd run almost six miles to Old Lady for company – she was by way of being an aunt or cousin or some such, and he didn't mind her fashions.

But then, two days ago. Old Lady, having gotten used to the boy around, decided to keep him for convenient company. She pricked her thin shoulder bone, drew out three blood pearls, spat wet over her right elbow, tromped on a crunch-cricket, and at the same instant clawed her left hand at Charlie, crying, "My son you are, you are my son, for all eternity!"

Charlie, bounding like a startled hare, had crashed off into the bush, heading for home.

But Old Lady, skittering quick as a gingham lizard, cornered him in a dead end, and Charlie holed up in this old hermit's cabin and wouldn't come out, no matter how she whammed door, window, or knothole with amber-coloured fist or trounced her ritual fires, explaining to him that he was certainly her son now, all right.

"Charlie, you there?' she asked, cutting holes in the door planks with her bright little slippery eyes.

"I'm all of me here," he replied finally, very tired.

Maybe he would fall out on the ground any moment. She wrestled the knob hopefully. Perhaps a pinch too much frog powder had grated the lock wrong. She always overdid or underdid her miracles, she mused angrily, never doing them just exact. Devil take it!

"Charlie, I only wants someone to night-prattle to, someone to warm hands with at the fire. Someone to fetch kindling for me mornings, and fight off the spunks that come creeping of early fogs! I ain't got no fetchings on you for myself, son, just for your company." She smacked her lips. "Tell you what, Charles, you come out and I teach you things!"