Рэй Бредбери - Золотые яблоки солнца (The Golden Apples of the Sun), 1953

By high noon the whole madness boiled to a terrible peak.

For it was at that exact hour that Charlie came racing down the valley stark boy-naked!

Old Lady nearly fell flat with shock!

"Charlie!" she almost cried.

Charlie raced naked up one side of a hill and naked down the other – naked as day, naked as the moon, raw as the sun and a newborn chick, his feet shimmering and rushing like the wings of a low-skimming hummingbird.

Old Lady's tongue locked in her mouth. What could she say? Charlie, go dress? For shame? Stop that? Could she? Oh, Charlie, Charlie, God! Could she say that now? Well?

Upon the big rock, she witnessed him dancing up and down, naked as the day of his birth, stomping bare feet, smacking his hands on his knees and sucking in and out his white stomach like blowing and deflating a circus balloon.

She shut her eyes tight and prayed.

After three hours of this she pleaded, "Charlie, Charlie, come here! I got something to tell you!"

Like a fallen leaf he came, dressed again, praise the Lord.

"Charlie," she said, looking at the pine trees, "I see your right toe. There it is."

"You do?" he said.

"Yes," she said very sadly. "There it is like a horny toad on the grass. And there, up there's your left ear hanging on the air like a pink butterfly."

Charlie danced. "I'm forming in, I'm forming in!"

Old Lady nodded. "Here comes your ankle!"

"Gimme both my feet!" ordered Charlie.

"You got 'em."

"How about my hands?"

"I see one crawling on your knee like a daddy long-legs."

"How about the other one?"

"It's crawling too."

"I got a body?"

"Shaping up fine."

"I'll need my head to go home. Old Lady."

To go home, she thought wearily. "No!" she said, stubborn and angry. "No, you ain't got no head. No head at all," she cried. She'd leave that to the very last. "No head, no head," she insisted.

"No head?" he wailed.

"Yes, oh my God, yes, yes, you got your blamed head!" she snapped, giving up. "Now fetch me back my bat with the needle in his eye!"

He flung it at her. "Haaaa-yoooo!" His yelling went all up the valley, and long after he had run toward home she heard his echoes, racing.

Then she plucked up her kindling with a great dry weariness and started back toward her shack, sighing, talking. And Charlie followed her all the way, really invisible now, so she couldn't see him, just hear him, like a pine cone dropping or a deep underground stream trickling, or a squirrel clambering a bough; and over the fire at twilight she and Charlie sat, him so invisible, and her feeding him bacon he wouldn't take, so she ate it herself, and then she fixed some magic and fell asleep with Charlie, made out of sticks and rags and pebbles, but still warm and her very own son, slumbering and nice in her shaking mother arms… and they talked about golden things in drowsy voices until dawn made the fire slowly, slowly wither out….

Она взяла большую железную ложку и высушенную лягушку, стукнула по лягушке так, что та обратилась в прах, и принялась бормотать над порошком, быстро растирая его своими жесткими руками. Серые птичьи бусинки глаз то и дело поглядывали в сторону лачуги. И каждый раз голова в низеньком, узком окошке ныряла, точно в нее летел заряд дроби.

– Чарли!- крикнула Старуха.- Давай выходи! Я делаю змеиный талисман, он отомкнет этот ржавый замок! Выходи сей момент, а не то захочу- и земля заколышется, деревья вспыхнут ярким пламенем, солнце сядет средь бела дня!

Ни звука в ответ, только тёплый свет горного солнца на высоких стволах скипидарного дерева, только пушистая белка, щёлкая, кружится, скачет на позеленевшем бревне, только муравьи тонкой коричневой струйкой наступают на босые, в синих жилах, ноги Старухи.

– Ведь уже два дня не евши сидишь, чтоб тебя! – выдохнула она, стуча ложкой по плоскому камню, так что набитый битком серый колдовской мешочек у нее на поясе закачался взад и вперед.

Вся в поту, она встала и направилась прямиком к лачуге, зажав в горсти порошок из лягушки.

– Ну, выходи! – она швырнула в замочную скважину щепоть порошка. – Ах, так! – прошипела она. – Хорошо же, я сама войду!

Она повернула дверную ручку пальцами, темными, точно грецкий орех, сперва в одну сторону, потом в другую.

– Господи, о господи, – воззвала она, – распахни эту дверь настежь!

Но дверь не распахнулась; тогда она кинула еще чуток волшебного порошка и затаила дыхание. Шурша своей длинной,

мятой синей юбкой. Старуха заглянула в таинственный мешочек, проверяя, нет ли там еще какой чешуйчатой твари, какого-нибудь магического средства посильнее этой лягушки, которую она пришибла много месяцев назад как раз для такой вот оказии.

Она слышала, как Чарли дышит за дверью. Его родители в начале недели подались в какой-то городишко в Озаркских горах, оставив мальчонку дома одного, и он, страшась одиночества, пробежал почти шесть миль до лачуги Старухи – она приходилась ему не то теткой, не то двоюродной бабкой или еще кем-то, а что до ее причуд, так он на них не обращал внимания.

Но два дня назад, привыкнув к мальчишке, Старуха решила совсем оставить его у себя – будет с кем поговорить. Она кольнула иглой свое тощее плечо, выдавила три бусинки крови, смачно плюнула через правый локоть, ногой раздавила хрусткого сверчка, а левой когтистой лапой попыталась схватить Чарли и закричала:

– Ты мой сын, мой, отныне и навеки!

Чарли вскочил, будто испуганный заяц, и ринулся в кусты, метя домой.

Но Старуха юркнула следом – проворно, как пестрая ящерица, – и перехватила его. Тогда он заперся в ее лачуге и не хотел выходить, сколько она ни барабанила в дверь, в окно, в сучковатые доски желтым кулачком, сколько ни ворожила над огнем и ни твердила, что теперь он ее сын, больше ничей, и делу конец.

– Чарли, ты здесь? – спросила она, пронизывая доски блестящими острыми глазами.

– Здесь, здесь, где же еще, – ответил он наконец усталым голосом.

Еще немного, еще чуть-чуть, и он свалится сюда на приступку. Старуха с надеждой подергала ручку. Уж не перестаралась ли она – швырнула в скважину лишнюю щепоть, и замок заело. "Всегда-то я, как ворожу, либо лишку дам, либо недотяну, – сердито подумала она, – никогда в самый раз не угадаю, черт бы его побрал!"

– Чарли, мне бы только было с кем поболтать вечерами, вместе у костра руки греть. – Чтобы было кому утром хворосту принести да отгонять блуждающие огоньки, что подкрадываются в вечерней мгле! Никакой тут каверзы нет, сынок, но ведь невмоготу одной-то. – Она почмокала губами. – Чарли, слышь, выходи, уж я тебя такому научу!

– Чему хоть? -- недоверчиво спросил он.

– Научу, как дёшево покупать и дорого продавать. Излови ласку, отрежь ей голову и сунь в задний карман, пока не остыла. И все!

– Э-э! – презрительно ответил Чарли.

Она заторопилась.

– Я тебя средству от пули научу. В тебя кто стрельнет из ружья, а тебе хоть бы что.

Чарли молчал; тогда она свистящим, прерывистым шепотом открыла ему тайну.

– В пятницу, в полнолуние, накопай мышиного корня, свяжи пучок и носи на шее на белой шелковой нитке.

– Ты рехнулась, – сказал Чарли.

– Я научу тебя заговаривать кровь, пригвождать к месту зверя, исцелять слепых коней- всему научу! Лечить корову, если она дурной травы объелась, выгонять беса из козы. Покажу, как делаться невидимкой!

– О! – воскликнул Чарли.

Сердце Старухи стучало, словно барабан солдата Армии спасения.

Ручка двери повернулась, нажатая изнутри.

– Ты меня разыгрываешь, – сказал Чарли.

– Что ты! – воскликнула Старуха. – Слышь, Чарли, я так сделаю, ты будешь вроде окошка, сквозь тебя все будет видно. То-то ахнешь, сынок!

– Правда буду невидимкой?

– Правда, правда!

– А ты не схватишь меня, как я выйду?

– Я тебя пальцем не трону, сынок.

– Ну, ладно, – нерешительно сказал он. Дверь отворилась. На пороге стоял Чарли – босой, понурый, глядит исподлобья.