Наталья Володина - Яблоко для тролля

Вырываю палочки, бью по щекам, даю водички. Он приходит в себя, плачет. Да-а…

— Ладно, Эдик. Играй-ка ты лучше по-старому.

В коридоре затопали отец и Геничка. Что-то быстро нагулялись.

— Мамочка! Смотри скорей! — ликующий сынуля влетает в комнату в шубе, в валенках и в снегу, и бросает на пол зверя. Зверь ощетинивается крыльями и злобно орет: «Карр!» Геничка скачет вокруг бродячей твари, визжит в аффекте, бьет в ладоши — радуется. Ворона выскакивает из описываемого им круга, прыгает ко мне, клюет в тапок. От неожиданности верещу и лезу на стол. Птичка смотрит снизу, раскрыв клюв, шипит. Вурдалак, а не животное.

— Мамочка, она будет жить у нас, — безапелляционно заявляет новоиспеченный вороновладелец. — Ее собаки ели, мы с дедом отбили. У нее крыло сломано, надо лечить. Дай таблетку!

— Фиг, — отвечаю. — Сначала посади ее на цепь, надень намордник, а то так и буду целый день сидеть, не слезу.

— Геничка, лапочка, — заискивающе просит бабаня, устроившаяся на спинке дивана, а это при ее комплекции непросто, — убери птичку.

— Сначала дайте слово, что ее можно оставить.

— Честное пенсионерское! — клянется бабаня, цепляясь за обои.

— Клянусь носками деда! — отзываюсь я со стола.

Дед гнусно хихикает в коридоре. Геничка бесстрашно подходит к зверюге, спокойно берет ее под мышку, уносит и запирает в туалете.

— Геничка! — стенаю я. — Я писать хочу!

— Потерпишь, — твердо заявляет сын. — Сначала мы с дедом ей ящик сколотим. Кстати, зовут ее Крак, она так сказала.

Перед выступлением. Долли, Кэт и я в гримерке. Звезды переодеваются, я, примостившись на ручке вращающегося кресла, травлю байки про геничкину ворону: — …Кормит сырым мясом, кладет с собой в кровать, на подушку, на прогулку тварь ездит у него на плече. Такая любовь! Одна неприятность — в садик птичку не пускают, так она приспособилась на улице ждать…

На этих словах Долька с воем кидается ко мне, глаза безумные, морда перекошена. Сшибает с насеста на пол, падает сверху и сжимает на манер шимпанзенка, месяц не видевшего мамку — руками и ногами. Ее колотит.

— Долька, у тебя что, воронофобия? Так бы и сказала, — бормочу сквозь ее волосы, забившиеся в мой открывшийся от неожиданности рот, вытаскиваю откуда-то снизу руки, глажу все, до чего достаю.

Долька, наконец, разжимает судорожно стиснутые зубы, мотает головой, стонет:

— Не застегивается…

— Ну-ка слазь, сейчас разберемся.

Сидим на полу. Верх ее концертного костюма представляет собой френч с двумя десятками пуговиц.

Шея Долли распухла в последнее время за счет разросшихся лимфатических узлов, ворот не сходится.

Оставить его раскрытым нельзя, это конструкцией сего шедевра не предусмотрено.

— Катюха, ножницы есть?

— Маникюрные.

— Сойдут.

Сгребаю шикарную рыжую гриву, задираю кверху, стригу поперек стоячий воротник пиджака и далее — по спине. Получается довольно аккуратно. Кэт ахает:

— Знаешь, сколько он стоит?

— Неужели! — огрызаюсь я, освобождая долькины кудри. Они резво ссыпаются вниз и уверенно скрывают разрез. Спокойно застегиваю пуговки.

— Еще проблемы?

— Порядок, — отвечает Долли и смущенно улыбается. — Не ушиблась?

— Ни за что! — гордо возвещаю я, растирая болящую «туловищъ».

Поздно вечером расходимся по домам после записи очередной песни. Басист Пашка Загоняев остается в студии, тащит из угла спальник. Интересуюсь:

— Ты что, тут теперь живешь?

— Да, понимаешь, такое дело, — шепчет он почему-то виновато, — жена попросила. Говорит, за детей боюсь. Вот умрет ваша Долли, ты проверишься и вернешься, мы тебя любим и ждем. — Он добавляет, — Мне без «Бергамота» никак, и за семью страшно. Ты смотри, Долли не ляпни, она думает, с женой-то я поругался.

Уж как-нибудь не ляпну.

Однако ну и Пашка!

— Лена!

Мы с Махмудом лежим на кровати у него дома.

— Да, милый?

— Когда мы, наконец, поженимся?

— Осенью.

— Я не могу ждать осени, я хочу, чтобы ты была со мной уже сейчас.

— Я с тобой, — глажу его по щеке.

— Не так! Чтобы ты жила в моем доме со своим активным сыном, готовила ужин, разбрасывала везде юбки и колготки. Хочу просыпаться по утрам и нюхать твои волосы, раскинувшиеся по моей подушке. Я люблю тебя, Лена.

— Махмуд, — говорю я осторожно, — посмотри на меня повнимательнее.

Он приподымается на локте и послушно обозревает открывшиеся с высоты просторы. Продолжаю:

— Ты видишь белокурые, — да черт с ними! — хоть какие-нибудь локоны, гибкий стан, пышную грудь, длинные стройные ножки?

— Нэт, — честно отвечает он.

— Не за что тебе меня любить. Ты не люби, а? И все будет в порядке, осенью сыграем свадьбу, нарожаю Геничке чернявых братиков…

— Люблю! — упирается он и бросается целовать во что попало.

Выпутываюсь из его рук, одеваюсь и убегаю. Прощай, Махмуд, я тебя предупреждала. И прости.

Мне снится.

Помещение. Далеко ли стены и потолок — не чувствую. Может быть, их нет. Это помещение от слова «помещать». Мы тут вдвоем — я и высокое мрачное зеркало. В него нужно смотреть, таков порядок.

Справа и слева жмутся к ногам две свечки. Другого света нет, и ничего больше нет. Только я и мое напряженное отражение. Стою и гляжу себе в глаза. Где-то в них, внутри, то, за чем меня послали сюда.

Я вижу на дне их ветер, пыль, бесконечные вереницы лиц, крошечные звездочки мыслей, не рожденных желаний, кочки запретов, вездесущую паутину страхов… Стоп! Вот оно. Вглядываюсь. Оно замечает меня и резко бросается навстречу. В панике разворачиваюсь, рвусь обратно из глубины, но поздно — оно накидывается сзади на плечи, обнимает нежно, впитывается через кожу. Оно во мне.

Вот я уже снаружи, перед зеркалом. Отражение начинает плыть, плавиться, я-та теряю человеческие черты, раздвигаюсь в стороны, становлюсь огромной, безобразно огромной, лицо исчезает, вместо лица — чернота. Я-та смеюсь, от звука зеркало лопается, и я-эта вместе с ним. Меня больше нет. Те, кто ждали снаружи, вбегают, падают ниц и молятся новорожденному существу. Хэппи энд.