Александр Астраханцев - Почем нынче Ван Гог

Дойдя до семи тысяч, то есть до всей наличности, которую они с собой принесли, Сергей остановился и уперся; хозяин уперся при этом на двадцати и сказал, что уступает за двадцать только потому, что ему крайне нужны деньги — забрать где-то иконки, а продавать холст ниже — это уже просто смешить людей: за семь-то тысяч его можно продать и на перекрестке — любой дурак, ничего в этом не смыслящий, уж о Ван Гоге-то, во всяком случае, слыхал…

Сергей метнул красноречивый взгляд в Андрея, требуя от него с его усилителем решительной поддержки, и сам затем употребил все свое ученое красноречие, выкладываясь перед Ханыкиным, пытаясь все же навязать свою цену.

И меры подействовали: Ханыкин уступил; ударили по рукам на двенадцати, причем недостающие пять Сергей обязался выложить в течение недели, и Ханыкин даже не требовал письменного обязательства — верил на слово.

— Давай, доставай деньги, — сказал Мамонов Кузину; для маскировки они положили их в портфель поверх усилителя.

Андрей отошел к окну, осторожно поставил портфель на край стола, отодвинув хлам, выложил деньги и убрал портфель.

— Вот, — сказал он. — Семь тысяч.

Купюры были некрупными, и куча получилась внушительная.

Подошли Сергей с Ханыкиным; Сергей пересчитал; хозяин внимательно следил за счетом и ворчал, что не могли принести купюр покрупнее. Затем Сергей достал из кармана серую тряпицу и тонкую бечевку, завернул и перевязал картину. Хозяин проводил их и захлопнул за ними дверь.

На лестнице переглянулись, перемигнулись и легко побежали вниз, Андрей — помахивая портфелем, Сергей — с легким угловатым свертком подмышкой; поди, угадай, что у обоих — по бесценной ноше в руках!

Выйдя из подъезда, они дошли до людного перекрестка и разошлись в разные стороны: Андрей — на автобус, Сергей — на трамвайную остановку поодаль.

Часов в семь вечера Андрей, насвистывая бойкий мотивчик, неторопливо собирался куда-то — скорей всего, на свидание с женщиной: гладил брюки и рубашку, чистил туфли, с удовольствием тщательно одевался, и уже когда совсем собрался — позвонили в дверь. Он открыл, и в комнату ворвался всклокоченный, в крайней степени возбуждения Мамонов; в руках он держал все тот же угловатый сверток с картиной.

— Что случилось? — спросил, отступая, Андрей.

— Вот гад! Вот негодяй! Вот пройдоха!.. — в ярости повторял Сергей.

— Да что случилось? — нетерпеливо переспросил Кузин.

— Обманул, сволочь такая! — завопил Сергей и швырнул на пол свою ношу; тряпица слетела, и глазам Андрея предстал поверженный на пол все тот же Ван Гог — или мнимый Ван Гог? — которого они сегодня с таким блеском выманили у Ханыкина, только от удара об пол развалилась рамка. Сергей ринулся было топтать картину, но Андрей благоразумно выхватил холст прямо из-под Сергеевых ног.

— Объясни толком — ты ж говорил, смотрел с лупой?

— Ну, смотрел, смотрел! — продолжал вопить Сергей, размахивая руками и мечась по комнате. — Ничего не пойму! Стыдобушка — облапошили, как пацана! Ведь я же облазил ее всю, каждый сантиметр осмотрел! Руку готов заложить — видел настоящего Ван Гога! Нич-чего не понимаю!

Андрей, держа картину и уставясь в нее, только хлопал глазами — убей Бог, он подлинного Ван Гога от поддельного никогда бы в жизни, наверное, не отличил.

— Почему ты решил, что поддельная?

— Да сразу же, сразу, как приехал домой, как глянул, — Сергей сел, наконец, на стул, вынул платок и стал отирать вспотевшие лоб и шею, — вот будто в сердце ножом: поддельная! Ладно, думаю, отложу. Поехал на работу, вернулся с полдороги, глянул — еще хуже стало: что за чертовщина, думаю, куда ж я смотрел-то, как мог так глупо пролететь? Взял ее, поехал к Полине Георгиевне — есть тут старушенция, искусствоведша-пенсионерка: у той глаз наметанный, грамотная старушка… Полтора часа она вокруг нее ползала и изрекла приговор: целых пять несоответствий с авторским стилем!.. Ну что делать? Пошли бить морду этому сукиному сыну! Не на того напал, я из него вытряхну подлинник — был он у него, точно знаю, что был! Собирайся, пошли — буду из него душу вынимать!

— Да погоди ты, остынь немного, — Андрей положил, наконец, холст, достал из холодильника бутылку лимонада, открыл и всучил Сергею, чтоб охладился, а сам принялся развивать перед ним свои соображения: торопиться им пороть горячку незачем, и бить морду тоже надо с умом.

Никуда они, действительно, в этот вечер не пошли, а выработали подробный план действий, решив отправиться потрошить Ханыкина завтра, на свежую голову.

В десять утра, спустя ровно сутки, они снова появились перед бронированной дверью. Андрей встал сбоку, прижавшись к стене, чтоб его не было видно в глазок. Сергей позвонил.

Ханыкина опять не было слышно несколько минут; потом громыхнул засов, звякнула цепочка, и угрюмый голос глухо прогудел из-за стальной двери:

— Кто?

Все пока шло по плану.

— Это я, Мамонов! — как можно спокойнее откликнулся Сергей. — Должок принес.

Загремел еще один засов, и как только стальная дверь приоткрылась, Сергей резко распахнул ее и кинулся на Ханыкина; следом ворвался Андрей, захлопнув за собой дверь; вдвоем они повалили Ханыкина на пол лицом вниз, заломили за спину руки и завязали прихваченной с собой веревкой.

Как договорились заранее, Кузин, оседлав поверженного Ханыкина и крепко схватив его одной рукой за волосы, другой вытащил из кармана куртки нож, завернутый в тряпицу, и, подражая киногероям-грабителям, не давая Ханыкину опомниться, выдернул нож из тряпки, приставил к горлу и грубо прохрипел:

— Хотел нас околпачить, падла? Душу выну — говори, где подлинник! Еще срок получу, но в шашлык искромсаю!

Тот пыхтел и задыхался, оттого что голова его была страшно завернута, пускал губами пузыри, закатывал глаза и хрипел:

— Н-нету подлинника!

— Врешь, падла! — Кузин сильнее вдавливал в его горло нож.

— Ну н-нету, нету подлинника! — хрипел торгаш.

— Погоди, отпусти маленько, он нам живой нужен, — отвел руку Кузина Мамонов, побаиваясь, как бы тот в запале не перестарался, и склонился над Ханыкиным. — Ты, Гоша, скажи, не бойся: где он?

— Ну нету, нету! — попугаем твердил свое Гоша.

— Но я же своими глазами его видел!

— Эту ты и видел.

— Издеваешься? Меня, искусствоведа, провести хочешь? — уже раздраженно, выходя из себя, кричал Мамонов, не замечая иронии положения, когда он предлагает дискуссию оппоненту, который лежит, уткнувшись лицом в грязный половик, со связанными руками, а на нем сидит молодец и тычет в горло нож.

— Ну я же сказал: нету! — в отчаянии, чуть не плача, выкрикнул торгаш.

— Ладно! Подержи его пока так. Извини, Гоша, но придется порыться в твоей коллекции — вынуждаешь. Если найду — ох и ткну его тебе в рожу!