Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

Верещагин поискал открытым глазом и увидел. Ослепительное голубое небо, а на нем белесый кружочек.

Дневную луну часто сравнивают с тающей льдинкой. Я же хочу сравнить ее с вытертым серебряным пиком времен Екатерины Второй. В коллекции, которую подарил мне Верещагин, два таких гривенника. Один я хотел сменять у приятеля на польский злотый времен Казимира Четвертого, но он не согласился.

«Как-никак злотый, – сказал он. – А у тебя всего гривенник». – «Но мой гривенник такой же серебряный, как и твой злотый», – возразил я. «Пусть, – ответил приятель. – Но все-таки злотый».

Верещагин закрыл второй глаз.

И, уже проваливаясь в черную бездну, навстречу Городу Золотых Домов, он вдруг снова возвращается мыслью к серебряному гривеннику времен Екатерины Второй, то есть к бледной луне на дневном небосводе, он хочет напоследок еще раз взглянуть на нее и уже потом – в бездну, он тяжелым усилием открывает один глаз – и – ах! солнце наносит сокрушительный удар по сетчатке: не тот глаз открыл, не тот, что в тени, а другой, которому не повезло, надо же так ошибиться! Верещагин мычит от боли, зажмуривается, по багровому своду сплющенных век мечутся желтые, зеленые, синие, красные шары, они наплывают друг на друга, дробятся, взрываются, в глазу неприятно жжет, в мозгу острая боль.

Шары пожирают друг друга.

Падение в бездну прервалось, Верещагин опять слышит голоса разговаривающих Тины и Веры, он наблюдает за каннибальской игрой разноцветных шаров… Постепенно боль утихает, – пожалуй, можно решиться снова открыть глаз, но теперь Верещагина на мякине не проведешь, теперь он знает какой: тот, которому повезло. Который в тени дерева, для солнечных лучей недосягаем, им можно смотреть совершенно безболезненно и зорко.

Но открывшийся глаз-удачник, глаз-счастливчик, глаз – которому повезло, видит не полустершийся серебряный гривенник посреди неба, а девочку Веру, которая, оказывается, пересела за это время так близко, что коленками закрывает теперь половину вселенной вместе с белесой истонченной луной, – не ее серебряный диск видит Верещагин перед падением в бездну, а девчоночьи коленки, исцарапанностью и доверчивой открытостью способные вызвать в любом взрослом человеке лишь волну родительской нежности, – однако лишь при первом взгляде, потому что если всмотреться внимательнее, то чуть повыше коленок могут насторожить несколько темных волосков, которые ощетинились совсем не по-детски, а еще выше – лежащему Верещагину видна и эта припрятанная часть – там вообще все совсем иначе и неожиданно: матовая молочная кожа без царапин, разоблачительная угрюмая полнота, – одним словом, налитый прохладной влагой, тайно созревающий в тени тяжелый плод видит там Верещагин. Он возвращается взглядом обратно – исцарапанные детские коленки, худенькие загорелые икры кажутся ему теперь обманом, притворством и маскировкой. «Эти ноги себе на уме», – думает Верещагин, испытывая неприязнь и любопытство.

А наказанный за ошибку глаз еще не совсем пришел в себя. Правда, шары распались на неряшливые хлопья и уже не пожирают друг друга, но в глубине, на кончике зрительного нерва боль – легкая и ноющая, как в душе память о давней неудаче.

«Если у меня будет сын, – думает Верещагин, – и он когда-нибудь окажется в подобной ситуации, то ему заранее будет известно, какой глаз нужно открыть. Уж он-то не ошибется. А если сына у меня не будет, значит, я совершенно напрасно причинил себе боль».

Теперь уж Верещагин как следует закрывает оба глаза.

«Он же совсем спит, придурок, смотри! – возмутилась Вера. – И дергается. Совсем нахальный человек стал! Пошли домой, от него подальше».

Но тут из кустов вышла ворона. «Грох, жук, пах, мах! – сказала она. – Гав-гав!»

И клюнула Веру в хитрую ногу.

А ночью Верещагин ворочается с боку на бок, он то включает свет, то выключает. Прекрасная Планета впиться не хочет, нужно сочинять что-то другое, иначе всю ночь пролежишь без сна.

Он зажмуривается и представляет, как входит в свой цех, дыша несколько тяжеловато, потому что очень торопился: печь должна загружаться строго по графику, а он опоздал – на сколько же? – ах, да, на двадцать минут, на целых двадцать минут он опоздал – это очень много, это непростительная со стороны Верещагина недисциплинированность! Но, слава богу, дежурит Ия – эта девушка с божественно уродливым носом молодец, она не подведет, выручит, она говорит: «Я загрузила без вас, товарищ Верещагин, – как только подошло время. Вы не беспокойтесь, я все сделала правильно». – Правильно ли? – сомневается Верещагин. – Все компоненты взвесила точно?» – «Не беспокойтесь, – повторяет Ия. – Не первый день работаю, все будет нормально». – «Смотри у меня!» – строго высказывается Верещагин. Он-то знает, что нормально не будет, это же его сон, он сам его сочиняет и специально устроил себе опоздание, чтоб Ия загрузила шихту без него и ошиблась и чтоб из-за этого вышло что-нибудь очень интересное и страшное, как в настоящем сне.

Все предусмотрено, все предопределено – как в настоящем сне.

А дальше? Поколебавшись, Верещагин решает увести Ию в свой кабинетик, где усаживает ее на диван, и вот начинается беседа. О чем Ия рассказывает? О своей первой любви.

Она и в самом деле рассказывала Верещагину эту историю, и теперь ее первая любовь попадает в сон без всяких изменений, – ведь только плохие сны состоят сплошь из выдумок, в хорошем сне должна быть еще и реальность – этому Верещагина учить не надо, он не новичок, слава богу, насмотрелся за свою жизнь снов и знает, как они делаются.

Необычно четко видит он, как сидит в кабинетике, слушает рассказ Ии, покуривает. Пепел от папиросы падает на брюки, Верещагин спешно его сдувает – он в лучшем своем голубом костюме.

Конечно, это невозможно, чтоб он надел на работу единственный свой приличный костюм, но – вот она, нереальность сновидений! – Верещагин в цехе и на нем его лучшая одежда.

А Иины глаза как два озера, разделенные горным хребтом носа – девушка с такой внешностью обречена на безвзаимные чувства, и вот она рассказывает о своей первой любви, ей легко знать, что эта любовь – первая, потому что других у нее не было.

Она рассказывает тихо, смотрит в одну точку, лежащую где-то на правом плече Верещагина, – постепенно ему начинает казаться, что он и сам уже ощущает эту довольно тяжеленькую точку, он даже чуть приподнимает плечо, чтоб удобнее было эту точку держать. Ия смотрит на нее и смотрит.

Значит, было вот так. Поехала Ия после восьмого класса в деревню к бабушке и там увидела юношу, который тоже приехал из какого-то города отдыхать. Он проводил время в своей компании и на Ию не смотрел. Только однажды прошел совсем близко. Так близко, что рукой можно было достать.