Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

Но додумать до конца эту интересную мысль он не успевает: пора идти в цех – уже вечер, через полчаса вынимать из печи «Подснежник с малиновым вареньем».

То есть, это, конечно, неофициальное название: «Подснежник с вареньем», – кристалл, который через полчаса вынимать Верещагину, имеет свой производственный номер, индекс и научную формулу, а «Подснежником» его назвал прежний начальник цеха после того, как увлекся живописью. Он и другим кристаллам придумал художественные клички, например: «Завтрак импрессиониста», «Журавлиный клин на ветреном закате», «Висок царевича» – в последнем названии имелась в виду деталь всем известной картины художника Репина, на которой изображен царь Иван Грозный, сгоряча убивший монаршьим посохом своего единственного сына. Этот прежний начальник цеха – странный человек! – не только с живописью носился, как дурень со ступою, он с нее только начал, впоследствии же круг его духовных запросов расширился настолько, что захватил даже хиромантию и художественную литературу, что также нашло отражение в неофициальных наименованиях кристаллов, среди которых появились «Ноготь развратника» и «Глаз Достоевского»; надо сказать, что операторы очень охотно пользовались этими названиями, так как каждое отражало реальные внешние характеристики данного кристалла: «Журавлиный клин на ветреном закате», например, представлял собой багровый монокристалл с белыми стрелочками по поверхности, а «Глаз Достоевского» был мутно-голубым ромбом с фосфоресцирующей сердцевиной; влажно поблескивающий цилиндр розового цвета получил название «Воспаленная гортань Аэлиты».

Сегодня Верещагин вынимал из печи «Подснежник с малиновым вареньем».

Дежурят в цехе Юрасик и Альвина. «Вот она – драгоценность», – говорит Юрасик, он вместе с Верещагиным выгружает из печи готовый «Подснежник», – все идет нормально, остается лишь подождать, пока кристаллы остынут, чтоб взвесить их, запереть в сейф и подписать акт. «Рублей пятьсот, наверное, стоит такая порция», – говорит Юрасик. Верещагин молчит, он все еще решает про себя вопрос: был дураком или стал им. «Вам не хочется украсть?» – шепчет Юрасик ему в ухо и начинает хихикать, прикрывая рот рукой и краснея. Он вообще застенчив и краснеет по любому поводу, хотя ему уже под тридцать. Его имя – Юрий, но каждому новому знакомому он говорит: «Зовите меня – Юрасик», «Украсть? – переспрашивает Верещагин. – На кой черт мне нужны эти фальшивки?» – «Я тоже так думаю, – соглашается Юрасик. – Пятьсот рублей, не стоит мараться. Вот если бы не просто украсть, – мечтательно говорит он, – а еще бы и перенестись в средние века? Как вы думаете, сколько бы дали за «Подснежник» в средние века? По-моему, миллион. Вам хочется иметь миллион?» – Юрасик снова хихикает невидимым за ладонью ртом.

Верещагин мрачен. Не нужен ему миллион, тем более в средние века. «Именно в средние», – настаивает Юрасик. «Зачем мне миллион в средние века? – кричит Верещагин. – Что я на него куплю? Магнитофонов нет, радиоприемников – нет. Ни автомобилей, ни электрических бритв, ничего из того, что мы, жители двадцатого века, ценим, там нет!» – «Есть, – тихо говорит Юрасик. – Вы не все перечислили». – «А что еще?» – спрашивает Верещагин очень громко. Он вообще сегодня разговаривает почти оглушительно – нервы расшалились. В конце зала на стуле дремлет Альвина. Если она подслушивает, то слышит, наверное, одного Верещагина. Юрасик говорит тихо, а смеется так совсем беззвучно, да еще, как сурдинкой, прикрывает рукой рот. Он хихикает в ладонь и не хочет отвечать на вопрос Верещагина. «Ну, что там есть ценного для нас?» – настаивает на ответе Верещагин. Его голос гремит. «Женщины, – тихо говорит Юрасик и заливается краской. – Я бы женщин купил. Они в то время продавались. – И добавляет: – Толстеньких».

Он бы накупил толстых женщин.

«Я люблю толстеньких, – признается он. – По-моему, вы тоже».

Верещагин задумывается. Ему за сорок, а он до сих пор не знает, любит ли толстеньких. «Откуда ты взял?» – опрашивает он у Юрасика. «Вы с Альбиной разговариваете больше, чем с другими, – объясняет тот. – А она толстенькая». – «Она туповатая, – отвечает Верещагин. – Ей каждую мелочь приходится объяснять сто раз». И вдруг видит рядом Альвину. Она подошла незаметно и вот стоит рядом – все, наверное, слышала. «Туповатеньких я тоже люблю», – говорит Юрасик.

«Не верьте ему! – восклицает Альвина с пылкостью. Лет ей примерно столько же, сколько и Верещагину, но она носит оранжевые кофточки, зеленые брюки и голубой парик; пылко восклицать и думать о людях хорошо тоже входит в ее программу казаться юной. – Юрасик чистый юноша, – говорит она, – правда, Юрасик? Только ты любишь наговаривать на себя. Это очень характерно для молодежи – сочинять о себе плохое, чтоб казаться интересней…- Тридцатилетний Юрасик хихикает и Альвина воспринимает это как несогласие с ее словами. – Да, да! – пылко восклицает она. – Вы наговариваете на себя, потому что у вас еще не сформировался характер, а самые яркие характеры отрицательные, вот вы и приписываете себе цинизм, распущенность!..»

«С вами сойдешь с ума», – говорит Верещагин. Следующее извлечение кристаллов в девять утра, он рвется домой, ему не терпится побыстрее снова засесть за дипломную работу, он еще не потерял надежду именно сегодня что-то понять в ней. «До свидания», – говорит ой.

«Вчера я купила на ужин торт, – говорит Альвина, – а в троллейбусе ужасная давка. Я так боялась за торт. Не могу есть мятые торты! Спасибо молодому человеку, интеллигентный такой юноша с благородными черными усиками, он говорит: совсем задавят бедную девушку. Он меня охранял».

«С вами сойдешь с ума», – повторяет Верещагин и еще раз прощается.

Утром он снова в институте, но не спускается к себе в подвал, а поднимается на второй этаж. Он входит к директору и говорит: «Ну и кретинов ты мне подсунул в сотруднички!» – всю ночь он без толку просидел над своей дипломной и вот злится теперь на операторов, ни в чем, конечно, не виноватых. «Все правильно, – отвечает директор. – Я тебя предупреждал. Разве стоящий человек пойдет в твой подвал? Там же никаких перспектив для роста! Одно дерьмо, извини меня. Производством драгоценных кристаллов занимается дерьмо», – сказав так остроумно, директор хохочет. А Верещагин нет. Верещагин хмурится и говорит, что они – не дерьмо. «Ты же сам сказал, что я подсунул тебе кретинов», – напоминает директор. «Кретинов, а не дерьмо», – уточняет Верещагин и высказывает такую мысль: дерьмом можно назвать лишь того человека, у которого нет никакой идеи, а у каждого оператора в цехе идей хоть отбавляй. «Какие у них могут быть идеи? – удивляется директор. – Например, у этого… как его?.. который всегда краснеет». – «Юрасик? – догадывается Верещагин. – У него идея огромнейшая. Он мечтает приобрести толстенькую». – «Приобрести?» – переспрашивает директор. «Толстенькую», – подтверждает Верещагин. «Кого – толстенькую?»- спрашивает директор, – он, оказывается, ничего не понял. «Пышку», – доходчиво разъясняет Верещагин. «Гм, – говорит директор. – Пожалуй, этот тип умнее, чем я думал…- видно, насчет пышек он тоже не прочь. – Ну, хорошо, – говорит он. – А вот эта, которая ходит в голубом парике? Вот уж настоящее дерьмо!» – «Как бы не так! – отвергает Верещагин. – Она выращивает на подоконнике целебные травы и поедает их. А мяса она не ест. Она написала письмо жителям какого-то индийского села и ждет ответа. Чего ей от них нужно?» – интересуется директор». В этом селе все поголовно живут по сто пятьдесят лет, – отвечает Верещагин. – Альвина хочет снова стать девушкой». – «Это же невозможно! – возмущается директор. – Она же просто дура!» – «Правильно, – соглашается Верещагин. – Вот ты и проиграл спор. Она дура, а не дерьмо».