Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

Но на этом разговор не закончился. «Никогда не выигрывай у начальства споры, – сказал директор. – Это опасно». – «У тебя есть шахматы? – спросил Верещагин. – Давай я у тебя выиграю в шахматы. Раньше ты любил играть». – «Некогда, – сказал директор. – Через пять минут у меня совещание». – «Тогда я ухожу, – сказал Верещагин. – До свидания» – и пошел к двери. «До свидания, – ответил директор. – Между прочим, твой предшественник любил играть в шахматы. Кстати, знаешь, за что он был уволен? Ты бы хоть поинтересовался, ей-богу. Почему ты такой нелюбопытный?» – «Я любопытный, – возразил Верещагин и пошел от двери обратно. – Только я застенчивый». – «Это хорошо, – похвалил директор. – Что это у тебя?» – «Зажигалка, – показал Верещагин. – Я сделал ее из электрической зубной щетки». – «Не кури здесь, – сказал директор. – Терпеть не могу табачного дыма. Зачем ты распыляешься? На что ты тратишь время и талант?» – «Раньше ты сам курил, – напомнил Верещагин. – А таланта у меня нет. Был, да весь вышел». – «Сердце пошаливает, врачи запретили, – пожаловался директор. – Хоть убей, не пойму: как это талант мог выйти?» – «Я стал совсем дураком, – сознался Верещагин. – Веришь, не могу понять того, что сам написал когда-то». – «Почерк плохой?» – спросил директор. «Дураком стал», – объяснил Верещагин. «Твой предшественник был совершенно беззастенчивым человеком, – сказал директор. – Он, понимаешь, решил тайком эксперимент произвести. У него, понимаешь, была идея. Как у всех нас». – «У тебя есть идея? – удивился Верещагин. – Расскажи, я послушаю, хотя мне и некогда». – «Тебе некогда? – изумился директор. – Это мне некогда! Этот нахалюга, понимаешь, самовольно занял печь на целые сутки». – «Ай-яй-яй!» – осудил бывшего начальника Верещагин. «Сидишь, казалось бы, в подвале и не чирикай», – сказал директор. «Ты его, конечно, предупреждал, что опытный цех – валюта?» – спросил Верещагин. «Еще бы! – сказал директор. – Как и тебя. Но есть, понимаешь, люди, которые даже из пропасти своего падения пытаются смотреть на интересы государства сверху вниз. Своя, мол, идея дороже. Он, негодяй, занял печь на целые сутки, да еще режимы задал черт знает какие». – «Печь сгорела?» – спросил Верещагин. «Нет, – ответил директор. – Он сгорел»

Я тоже знал одного человека, который сгорел. Он плыл из Гаваны в Одессу, и в результате случившегося шквала его корабль разломило на несколько частей. Всех разбросало кого куда, одним словом, он оказался один посреди безбрежного мирового океана. И стал плыть. А что еще делать? Плыл, плыл, и на него напала хищная голодная акула. А у него случайно оказался в кармане складной ножик. Он вступил с акулой в единоборство и после длительного жестокого сражения вспорол ей брюхо. Она всплыла вверх этим распоротым брюхом, и он некоторое время поотдыхал, держась за нее. Потом поплыл дальше. А что еще делать? В какой стороне ближайший берег, он и понятия не имел, поэтому плыл без целеустремленности, не очень быстро, просто лишь бы не бездельничать, часто отдыхая на спине. Была у него одна почти несбыточная надежда: вдруг какой-нибудь случайный корабль пройдет мимо и, может быть, заметит. Плыл он так дней пять, потом на него напала еще одна акула, их в этой части океана ужас сколько, они там кишмя кишат. Ну, на второй раз он, не будь дураком, уже не просто подержался за ее распоротое брюхо, а еще и вырезал из него печень и съел. Говорят, акулья печень не только очень питательная, но и помогает от множества разных болезней. Наелся и поплыл дальше. По-прежнему не спеша. Тут еще один шквал случился, его подняло на гребень гигантской волны и несло столько, что он счет дням потерял. Потом на него напал гигантский спрут, за ним вслед стая прожорливых пираний и, наконец, третья акула, у которой он, не будь дураком, не только печенку, но и сердце в сыром виде съел. Он мне потом по этому поводу так высказывался: если б, говорит, на меня там никто не нападал, так я б там с голоду помер. Так что с питанием у него было довольно прилично, но утомился он страшно. Над ним уже огромная стая чаек летала, чтоб, когда он совсем обессилеет, выклевать у него глаза. Однажды ночью шлепает он ладонями по воде, и вдруг такая мысль приходит в голову: какой смысл сопротивляться обстоятельствам дальше, если корабли что-то не проплывают и надежды на спасение фактически нет. И перестал он шлепать, то есть потерял волю к жизни. Но вдруг видит: вдали во тьме огоньки мерцают. Ну и, конечно, снова зашлепал. Огоньки все ближе и ближе, их все больше и больше, наконец и берег стал различаться. Самым трудным, как всегда в таких обстоятельствах, оказались последние десять метров. Но он их нечеловеческим усилием все-таки преодолел, вышел на берег и тут же рухнул без памяти на песок. Заснул длительным сном. Сквозь этот сон чувствует: кто-то его толкает, кричит ему в ухо: «Что это вы так развалились широко? Где это видано?», но он только промычал невразумительно в ответ и продолжал целительно пребывать во сне. Еще какое-то время прошло, слышит уже совсем громкий голос какой-то женщины: «Слушайте, гражданин, вы что – хотите за десять копеек получить все черноморское солнце без остатка?» Открывает глаза, думает: какие еще десять копеек, и вдруг видит: батюшки, да это же одесский пляж, на него вход десять копеек! И над ним тетка-служительница стоит – вечер, мол, уже пляж закрывать пора. Встал он, извинился и пошел домой. Приходит, а домочадцы делают большие глаза: мы, говорят, тебя завтра только из Гаваны ждали. Господи, говорят, да ты краснее рака, ты же совсем сгорел, ужас просто. Глянул мой знакомый в зеркало – да, говорит, сгорел я.

Еще бы! Целый день пролежать под одесским солнцем. Кто угодно сгорит.

«Когда передо мной распахнулись ворота тюрьмы, было солнечное весеннее утро», – сказал Геннадий. А до этого он сказал: «Нам с вами, товарищ Верещагин, работать долго, и я хочу, чтоб вы знали мою жизнь.

«У вас найдется для меня тридцать минут?» – спросил он.

«Господи, хоть три часа! – ответил Верещагин. – Времени у меня много. У меня таланта нет».

«Вы издеваетесь над собой, – сказал Геннадий. – Вы искренний человек, поэтому я вам доверяю».

«У меня искренность от отчаянья», – объяснил Верещагин.

«Я вошел в продовольственный магазин и купил три килограмма трюфелей, – сказал Геннадий. – Было солнечное весеннее утро. Навстречу, смешно переваливаясь с ножки на ножку, шла девочка лет трех. «Возьми, – я протянул ей кулек, похожий на огромный букет пышных роз. – Это тебе. Не бойся! Дядя был наказан, но теперь он честный человек», – и ушел, не оглядываясь. Так началась моя свобода».

Ему тридцать три года, Геннадию. Он любит красоту, его речь изящна. Он называет Юрасика «Друг мой», о незнакомом человеке говорит: «Хомо сапиенс». Он входит в цех, опираясь на зонтик с длинной ручкой. Его шея всегда обмотана красным газовым платком «ввиду легкой воспаляемости шейных желез». Он подробно рассказывает Верещагину о своей жизни, и все рассказы начинаются с того момента, когда перед ним «распахнулись ворота действительности». «Что вы все ворота да ворота! – рассердился однажды Верещагин. – Лучше расскажите, почему они распахнулись». Геннадий с красивой грустью покачал головой. «Не надо об этом, – попросил он. – Вы старше меня и эрудированнее. Лучше я вас о чем-нибудь спрошу, вы позволите? Мне давно хотелось задать один вопрос…» – «Задавайте, – разрешил Верещагин. – Мне эта роль теперь подходит больше всего – отвечать и отвечать, а самому не спрашивать». – «Что такое экзистенциализм? – спросил Геннадий. – Подождите! – он схватил Верещагина за руку. – Я хотел бы сначала получить гарантию…» – «Все будет как в книжке», – пообещал Верещагин. «Никто не должен знать, что я вас об этом спрашивал», – сказал Геннадий. «Ах, вот оно что! – понял Верещагин. – Я буду молчать как рыба». – «Благодарю, – сказал Геннадий – он почти никогда не говорил «спасибо», а только «благодарю», считая, что так красивей. – Благодарю, – сказал он. – С максимальной абсолютностью я верю в этом мире только двоим…» – «А кто второй? – поинтересовался Верещагин. – В том что первый – это я, у меня нет никаких сомнений». Геннадий покачал головой с уже знакомой красивой грустью. «Вы – как раз и есть второй, – сказал он. – Я хотел бы услышать об экзистенциализме. Мне очень нравится это красивое слово».