Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

Он шел, помахивая ракеткой для игры в настольный теннис, и Ия, своими огромными глазами, увидела выжженное на ручке имя: Аркадий. «Аркадий!» – сказала она себе, и это слово врезалось в ее память на всю жизнь. А юноша вскоре уехал. Ия тоже вскоре уехала. Сентябрь приближался. Учебный год на носу был.

«Я целый год его любила», – говорит Ия и переводит взгляд с точки на лицо Верещагина, чтоб узнать его мнение: много это – год – или мало. Верещагин внутренне усмехается: он уже старый, для него год – сущий пустяк, у него этих лет было ого-го! – и все, кстати, псу под хвост, но Ие это знать, конечно, незачем, он делает вид, что год – далеко не мелочь, очень продолжительный отрезок времени, он изображает все это мимикой, кивками: и успокоенная Ия снова возвращается взглядом к точке.

Каждый день, возвратившись из школы, она писала ни руке чернилами: «Аркадий» и ходила по пустой квартире очень довольная. «Когда у меня на руке было написано «Аркадий», я могла ничего не делать, мне казалось, что я и так уже чем-то занята», – говорит она и смотрит на Верещагина: плохо это или хорошо? Верещагин улыбается, кивает: мол, хорошо, даже очень. Родители, продолжает рассказ Ия, возвращались с работы поздно, только к их приходу она шла в ванную и смывала имя мылом.

И так день за днем, целый год, триста шестьдесят шесть раз подряд – год был високосный. Смывать надпись становилось все труднее, приходилось скоблить ее и терять щеткой, но бледный след имени все равно оставался, оно уже немножко впиталось в кожу, еще бы полгода и быть бы ему на руке вечно, как татуировке, но наступили очередные каникулы, Ия опять поехала в деревню и в первый же день увидела своего возлюбленного. Преодолев застенчивость, она подошла к нему и сказала: «Здравствуйте, Аркадий. Вот вы и приехали опять». – «Меня зовут Гена», – ответил возлюбленный. Ия улыбнулась. Нет, – сказала она. – Вас зовут Аркадий!» – «Вы меня и кем-то путаете, – недовольно произнес возлюбленный. – Меня зовут Гена». – «Но ракетка! – вскричала Ия. – На ней было написано «Аркадий»!» – «Я ходил с чужой ракеткой, – объяснил возлюбленный. – Меня зовут Гена».

И он тотчас же стал неприятен Ие, противен даже, она не захотела больше видеть его и уехала из деревни, она до сих пор любит имя «Аркадий» и знает все слова, которые можно составить из букв этого имени: дар, рай, кара, ад и еще десять, – всего четырнадцать слов, и больше сочинить невозможно. «Если мне встретится кто-нибудь, кого зовут Аркадий, пусть только не очень плохой, я в него влюблюсь, я чувствую», – говорит Ия.

Всю эту историю Верещагин слышал от Ии на самом деле, но сон есть сон, и в нем реальность надо перемежать фантазией. «А-а! – вдруг кричит Верещагин. – Который час? Который час? Боже мой, уже три часа ночи. Печь нужно было разгружать в половине второго, мы просрочили время, что же ты сидишь, Ия, разболталась, черт возьми!»

И он выскакивает из кабинетика в цех, оглашая его горестным криком: «Все пропало, меня и отсюда выгонят!»

Автоклав пышет жаром, к нему не подходи, но Верещагин мужественно бросается в самое пекло, он рвет на себя рубильник, обжигаясь, крутит запорный винт, раскаленная струя газа – будто из земных недр – ударяет ему в лицо. «А-а-а! – кричит Ия. – О-о-о! Смотрите! Товарищ Верещагин, что это?»

Неземной красоты и силы луч бьет в глаза, Верещагин – зажмурившись, отпрянув – делает протестующий жест: нет, мол, не верю, не может быть… «Не может этого быть! – кричит он. – Это сон или явь?» – очень интересный прием, редко встречающийся в сновидениях: когда события настолько поразительны, что даже у спящего возникают сомнения в их реальности. «Явь это или сон? » – кричит Верещагин и открывает глаза – не на самом деле, а во сне, так как перед этим зажмурился. Он открывает глаза, чтобы еще раз взглянуть на поразившее его явление.

Переливаясь всеми красками вселенной, лежит в графитовом тигле ослепительной красоты кристалл, не виденный доселе ни одним из смертных. «Бриллиант? – шепчет потрясенная Ия. – Карбункул?» – «Ну, нет! – отвечает Верещагин. – Бери выше», – он уже справился с первым смятением, и его мозг, лихорадочно перебирая химические и математические формулы, пытается разгадать природу сверкающего в тигле феномена. «Минуточку! – кричит он и бросается в кабинетик. – Пальцами не трогать!» – отдает он Ие приказ на бегу и, сев за стол, молниеносно исписывает горы бумаги. «Так… так… – бормочет он. – Компоненты шихты известны, температура, конечно, гораздо выше расчетной, кроме того, затянутый режим… Ага… Ну да… Конечно… Ия! – кричит он, и Ия вбегает в кабинетик, выставив перед собой указательный пальчик правой руки – огромный волдырь на нем. – А! – говорит Верещагин. – Все ж не утерпела, потрогала-таки, неслух!.. Скажи, окисла диспрозия ты положила точно по норме? Только говори честно, не лги, помни, что лгущий обрекает себя на бесплодие, а Аркадий может еще встретиться». – «Я положила немножко больше», – признается Ия, смущенно прикрывая огромные глаза тяжелыми жалюзи век и застенчиво опуская вниз изящную громаду носа. «Больше? – переспрашивает Верещагин. Он поражен тем, что счастливая ошибка оказалась преднамеренной. – Но для чего? С какой целью?» – «Вы как-то заметили вскользь, – стыдливо произносит Ия ярко-красной раной своего рта, – что интересно бы попробовать побольше диспрозия… Вы сказали, что нутром чувствуете, что если прибавить диспрозия, да еще времени и жару, то должно получиться что-то необыкновенное… Вот я и попробовала. Извините меня».

Верещагин встает, душа его ширится. «Ну что – ругать тебя или хвалить? – спрашивает он громко и победно. – Итак, ты услышала мое неясное бормотание и воплотила его в жизнь… Господи, сколько великих идей пробормотал я за свою жизнь, но никто не дал себе труда прислушаться и внять… Только ты, Ия, чуткое у тебя ухо, да святится имя свое! Но понимаешь ли ты, смелая душа, что, если б моя догадка оказалась неверной и гексагональный тетрасекстаоктаэдр не создался бы, ты была бы уволена? И никакие ссылки на мое неясное бормотание тебя не спасли бы!» «А я бы и не упомянула о них, – прошептала Ия букетом своего рта. – Я с самого начала решила, что только в случае удачи признаюсь, что сделала это по вашей догадке, товарищ Верещагин».

Тут Верещагину захотелось торжественно объявить Ио, что его зовут Аркадий, но даже для сновидения это было бы слишком, и он ограничивается тем, что молча пожимает Ие руку. В его глазах закипают слезы благодарности и восторга.

Он пытается вскочить, но запутывается в простыне, барахтается, простыня трещит. Верещагин садится на постели. Глаза его сухи. «Чем я занимаюсь? – говорит он. – Я сны сочиняю! Научно безграмотные сны! А жизнь; идет! Проходит!»