Теодор Старджон - Больше чем люди (More Than Human)

— Боже милостивый, — сказал Гип мальчишески. — Я начинаю казаться себе очень значительным лицом. Только такой парень может вызвать столько хлопот.

— Не льсти себе, — ядовито заметила она. Потом:

— Прости, Гип. Я не хотела этого говорить… Для Джерри не существовало никаких проблем. Он раздавил тебя, как жука. Оттолкнул и забыл о тебе.

Гип хмыкнул. — Благодаря тебе.

— Он снова это сделал, — яростно сказала она. — Ты потерял семь лучших лет жизни, потерял свой инженерный мозг, не осталось ничего, кроме грязного голодного тела и тупой одержимости, которую ты сам не мог понять или объяснить. Но клянусь небом, в тебе было то, что делает тебя тобой, было что-то, что заставило тебя протащиться через эти семь лет, собирая сведения по клочкам, пока ты не оказался перед самым входом. Когда он тебя увидел — это была случайность, он оказался в городе, — он сразу узнал тебя и понял, что тебе нужно. И когда ты набросился на него, он направил тебя на витрину одним взглядом… своих… отравленных… ядовитых… глаз…

— Эй, — мягко сказал он. — Эй, Джейни, успокойся.

— С ума схожу от ярости, — прошептала она, вытерев ладонью глаза. Откинула волосы, расправила плечи. — Бросил тебя на витрину и одновременно дал приказ «свернись и умри». Я видела это, видела, как… Это отвратительно… Немного успокоившись, она сказала:

— Может, если бы это произошло только раз, я смогла бы забыть. Я этого никогда не одобряла, но когда-то я в него верила… ты должен понять, мы были одним целым, Джерри, и я, и дети; были чем-то живым и реальным. Ненавидеть его — все равно что ненавидеть собственные ноги или легкие.

— В Евангелии сказано: «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя. И если правая твоя рука…».

— Да, глаз, рука! — воскликнула она. — Ноне голова! — И продолжала:

— Но твой случай не был единственным. Помнишь толки о расщеплении элемента 83?

— Выдумка. С висмутом это просто невозможно. Смутно припоминаю… какой-то псих по имени Клекенхорст.

— Псих по имени Клекенхаймер, — поправила она. — Джерри впал в приступ хвастовства и упомянул дифференциальное уравнение, о котором ему не следовало рассказывать. Клек запомнил его. И произвел реакцию расщепления висмута. А Джерри встревожился: такое открытие вызовет много шума, и он опасался, что его выследят и окружат толпы любопытных. И избавился от бедного старины Клека.

— Клекенхаймер умер от рака! — фыркнул Гип.

Джейни бросила на него странный взгляд.

— Знаю, — негромко сказала она.

Гип несильно ударил себя по вискам кулаками. Джейни сказала:

— Были и другие. Не такие значительные случаи, как этот. Однажды я убедила Джерри поухаживать за девушкой, просто так, без применения его способностей. Ну, и та предпочла другого, прекрасного парня, который продавал посудомоечные машины и отлично с этим справлялся. И у парня вдруг развилось acne rosacea.

— Hoc как свекла. Я такое видел.

— Как переваренная раздувшаяся свекла, — поправила Джейни. — Больше никакой работы.

— И никакой девушки, — предположил он. Джейни улыбнулась и сказала:

— Она осталась с ним. Сейчас у них свой небольшой бизнес. Торгуют керамикой. Парень остается в тени.

У Гипа появилась догадка, каково происхождение этого бизнеса.

— Джейни, поверю тебе на слово. Таких случаев несколько. Но… почему я? Почему ты все это проделала ради меня?

— По двум причинам. Во-первых, я видела, что он сделал с тобой в городе, заставил наброситься на отражение в стекле. Ты думал, что это он. С меня хватило насилия, больше я его не хотела видеть. Во-вторых, ну… это ведь был ты.

— Не понимаю.

— Слушай, — сказала она со страстью, — мы не собрание выродков. Мы гомогештальт, понимаешь? Мы единый организм, новый тип человека. Мы не были изобретены. Мы появились в процессе эволюции. Мы следующая ступень. Мы одни, больше таких нет. Мы живем в другом мире, ваша система морали и этические правила к нам неприменимы. Мы живем на пустынном острове в окружении стада коз.

— Я козел.

— Да, да, ты козел, понятно? Мы родились на этом острове, и никто не учил нас, не говорил, как вести себя. Мы можем научиться у коз, узнать, что делает козу хорошей козой. Но это никогда не изменит того факта, что мы-то не козы! К нам нельзя прикладывать тот же набор правил, что к обычному человеку; мы просто другие!

Он хотел заговорить, но она знаком велела ему замолчать.

— Послушай, приходилось тебе когда-нибудь видеть в музее скелеты лошадей, начиная с маленького эофиппуса и после всей последовательности в девятнадцать-двадцать скелетов кончая першероном? Между первым и девятнадцатым номерами огромная разница. Но какая разница между номером пятнадцать и шестнадцать? Почти никакой! — Она замолчала, тяжело дыша.

— Я тебя слышу. Но какое это имеет отношение…

— К тебе? Разве ты не понимаешь? Гомогештальт — это нечто новое, особое, превосходящее. Но части — руки, кишки, банки памяти, точно как кости в тех скелетах, — они те же, что на ступеньку ниже, или чуть другие. Это я, я Джейни. Я видела, как он раздавил тебя; ты был как раздавленный кролик, ты стал грязным, постарел. Но я тебя узнала. Узнала и увидела, каким ты был семь лет назад, когда выходил во двор со своим детектором, и солнце освещало твои волосы. Ты был большой, могучий, уверенный, ты шел как большой лоснящийся жеребец. В тебе было то, что входит в окраску бойцового петуха, что заставляет дрожать лес, когда лось бросает свой вызов. Ты был сверкающими доспехами, и развевающимся вымпелом, и моим женским шарфом у тебя на перевязи, ты был, ты был… Мне было семнадцать лет, черт возьми, Барроус, семнадцать, и я была полна весной и снами, которые меня пугали.

Глубоко потрясенный, он прошептал:

— Джейни… Джейни…

— Убирайся! — выкрикнула она. — Совсем не то, что ты подумал. Не любовь с первого взгляда. Это детское понимание: любовь — совсем другое. Ее недостаточно, чтобы заставить тебя плыть, переплетаться, сливаться, отделяться и становиться гораздо сильнее, чем вначале. Я говорю не о любви, я говорю о семнадцати годах и о чувстве… — Она закрыла лицо. Он ждал. Наконец она опустила руки. Глаза ее оставались закрытыми, она сидела неподвижно, — Я говорю о человеческом, — закончила она.

Потом деловито добавила:

— Вот почему я помогла тебе, а не кому-то другому.

Он встал и вышел в свежее утро, уже яркое, новое, как страх пугающего сна молодой девушки. Снова вспомнил, какая паника ее охватила, когда он впервые рассказал о появлении Бонни. Теперь он понимал, что она должна была почувствовать: он, слепо», немой, безоружный, невежественный, опять оказался под безжалостной ступней.

Он вспомнил день, когда вышел из лаборатории, поискал себе раба. Высокомерный, самоуверенный, поверхностный, ищущий самого тупого солдата.