Евгений Филенко - Отсвет мрака (Сборник)

Серый человек в обтерханном плаще и надвинутой на лоб велюровой шляпе направляет на меня дымящийся ствол.

— Отойдите, — шелестит он лишенным обертонов голосом.

— Нет! — ору я. — Она нужна мне!

Серых пришельцев на сей раз пятеро. Один другого потасканней и гаже… Пока мой старый знакомец решает, не пришить ли ему заодно и меня, остальные мастеровито добивают раненых ктырей.

Спиной ощущаю, как трясется Индира.

— Она узнала, — бормочет серый.

— Она будет молчать! И я возьму ее с собой, ни на шаг не отпущу от себя…

— Вы плохо работаете. У вас одни неудачи. Как вы сможете уследить за ней, если сами постоянно попадаете впросак?

— Без нее я не проберусь в Кактус-Кампус, меня спеленают уже на первом этаже! А так я смогу хотя бы ею прикрыться!

Машин-ган слегка опускается.

Подходит еще один. Та часть лица, что видна из-под шляпы, землистая, грубая, как кусок могильной глины. Он молча рассматривает меня. Потом сдвигает стволом шляпу на затылок. Этакий ковбойский жест. Очень знакомый.

Да и лицо, между прочим, вполне знакомое.

— Привет, Зомби, — говорит он тихо.

Я ощущаю, как во мне замирают все живые токи, и даже боль в расплющенном паху затухает.

— Привет, Вулкан, — срывается с моих мертвеющих губ. — Как оно там?

— Ничего. Приходи к нам — узнаешь.

…Он всегда был шутником, Вулкан. И бахвалился, что больше всего повеселится на собственных похоронах. Да так, что обратит все в сальную шуточку и поп на отпевании будет ржать в бороду, а уж мы, почетные гости, таща гроб на полотенцах, просто загнемся от смеха…

Теперь я вижу, что бахвалился он не зря.

И все мне становится ясным, как самый ясный день.

Я негромко хихикаю. Потом начинаю хохотать во всю глотку. Никак не могу остановиться. Меня буквально корчит.

— Изумительно!. Потрясающе!. Мертвецы… нанимают живого! На то и Зомби, чтобы его… нанимали покойники!.

— Зомби, — говорит Вулкан. — Мы не покойники. Мы сами наняты.

Похоже, Индира решила присоединиться ко мне. И сейчас мы оба закатываемся как ненормальные.

Но нет, она вовсе не смеется. Она плачет в голос, и даже скорее не плачет, а ревет белугой.

— Послушайте, писатель! — восклицает Фимка Бергель. — Ну, потребил я то, что вы мне подсунули в прошлую пья… встречу. Так вот: сим удостоверяю, что все вами написанное — говно!

— Дерьмо, Фима, дерьмо, — благодушно поправляет его Борис Ильич. — Или, как писал Аввакум Петрович, «лайно». Хотя он и вашего варианта не гнушался… Что вы бранитесь при даме?

— Я привыкла, — успокаивает его Лариска.

— И потом, вы нисколько меня не удивили и не огорчили. Разумеется, если преследовали цель именно удивить и именно огорчить. Помните, у Хармса? Выходит писатель: «Я де писатель!» А ему из зала: «А я думаю, что ты — говно…» Простите великодушно старика, Париса Юрьевна.

Писатель и вправду стар. Ему никак не меньше семидесяти. Высохший, но довольно бодрый дед, с плохими зубами, редким седым ежиком и чрезвычайно желчным нравом.

— Этот ваш Храмс — тоже древнеримский писатель, как и вы? — уточняет Бергель.

— Не Храмс, а Хармс. Советский, Фима, советский. Причем виднейший представитель советского абсурдизма. Вы как филолог обязаны знать.

— Еврей?

— По моим сведениям, вполне русский… А что это у вас столь трепетное отношение к собственной этнической характеристике?

— Это не у меня трепетное отношение. Это у вас. Меня нынче снова обосра… оскорбили в магнаре. Изволите видеть, выругали жидом.

— Ну и что? Вы разве не жид? Вполне законченный жид. Что за нелепые комплексы?. Вот я, например, украинец и нисколько этого не стыжусь.

— И катились бы на историческую родину!

— Я не люблю хохлов. Украинцев люблю, а хохлов терпеть не могу.

— А какая разница?

— Та же, что между жидом и евреем. Украинец — прекрасный образец человеческой породы. Если мужик — то красивый, статный, с замечательной растительностью на теле и отменно певучим голосом, не дурак выпить и подраться.

— По вас не скажешь.

— Ну, я не чистый украинец, скорее метис. В этом городе все метисы… Не отвлекайтесь от темы! Если женщина — то писаная красавица своенравного поведения и с отмеченными выше достоинствами, с поправкой на женскую природу.

— А хохол?

— А хохол — существо бесполое, скверной натуры, чрезмерно озабоченное национальным вопросом, из литераторов признающее лишь Тараса Шевченко, из живописи — его же, а из ментальных символов — трезубец.

— А жид?.

— Жид — это вы. Потому что так и нарываетесь. А еврей — например, Шолом-Алейхем. Или, что вам ближе, Маймонид.

— И Мандельштам! — Фимка угрожающе воздевает палец.

— Не передергивайте, филолог. Мандельштам никакой вам не еврей. Он ни строчки не написал на идиш. Это прекрасный русский поэт.

— Фимка, чего ты пристал к человеку? — сердится Лариска. — Во-первых, ты не читал его книг. Когда тебе было? Мотался по городу весь день…

— А я и не читал! Разве я говорил, что читал? Мне достаточно названия, чтобы составить представление о содержании. Я же филолог, профессионал.

— Выходит филолог, — вдруг прыскает в ладошку Париса. — «Я профессиональный филолог!» А ему из зала…

Бергель прикидывается, что не слышит.

— Ну что путного может сочинить фантаст, да еще советский? Особенно в романе с беспредельно претенциозным титулом «Посол во вселенную»? Допустим, воспеть преимущества планового хозяйства на колхозных нивах иных миров. Наглядными примерами проиллюстрировать истинность марксистско-ленинско-кастровского учения…

— Вы демагог, Фима. Хотя отрадно, что вам знакомы такие термины, как «плановое хозяйство», «колхоз»…

— Я «Поднятую целину» читал! — вскрикивает Бергель спесиво.

— Прочитали бы заодно и Хармса… Еще замечу, что у Кастро не было фундаментальных трудов. Так, заметки на злобу дня.

— Наконец, преклониться перед мужеством и героизмом простого советского, сиречь русского, покорителя космоса!

Лариска тихонько смеется. И переключает внимание на меня:

— Сполох, ты сегодня какой-то замороженный. Что-то случилось? Неприятности?

— Угу.

Я и вправду не расположен принимать активное участие в литературных спорах. У меня одна цель — напиться, и поскорее. Чтобы забыть нелюдской голос, монотонно повторяющий: «Где я… где я…» Мне осталось немного.

— Сполох, ну их всех. Пойдем в ванную. Все равно никакой воды с утра нет.

— Зачем же тогда нам в ванную?. — не могу я понять.

— Сполох, Сполох, — Лариска качает головой. — Все забыл.

Конечно, забыл. Что я сейчас в состоянии помнить? Только белый саркофаг с проводами и шлангами, только голос с того света. А слегка пьяненькая Лариска хочет, чтобы я вспомнил, как лет десять назад на рождественской пирушке у Просторовых мы с ней заперлись в ванной и там, в тесноте, среди каких-то гулких баков и детских ванночек, как два сапера на минном поле, впервые любили друг дружку стоя…