Евгений Филенко - Отсвет мрака (Сборник)

— Так ведь здесь родные сволочи, — оправдывается Бергель. — Вскормили меня, вспоили. А там я и по имени-то не знаю никого.

— Так я не понял, Борис Ильич, чем вас перепугал Гигаполис, — говорю я.

— Гигаполис меня перепугал не так сильно. Ну, загаженный, никем и никогда не обихоженный, бесхозный город-переросток… Меня напугало его будущее.

— Это я понимаю. Перебои с энергией, водоснабжением, продуктами. Чертовщина с транспортом. Жуткая преступность…

— Нечисть, которой нигде больше в мире не существует, — подхватывает Лариска.

— Вы все слишком молоды, — сочувственно вздыхает писатель. — А я еще помню, когда упомянутые вами перебои, Сережа, служили поводом для публичных скандалов и обращений трудящихся в партийные органы и газеты. Тоже, кстати, партийные. И колбасу за два рубля помню, и водку за три, и такси за полтинник. А нечистью тогда считались крысы, которых было мало, и черти, которых не было вообще…

— Но ведь все поправимо, — упрямо твержу я.

— Насчет чертей? — веселится старец. — Не сомневаюсь.

— Насчет перебоев… Все это временно! Население Гигаполиса уже давно сокращается, а производство растет. Частный сектор хотя и ворье на девяносто процентов, но кое-чем делится и с остальными жителями!

— Нет, государи мои, — произносит Фимка в пространство. — Воля ваша, но комиссар — он и в Африке комиссар. Мне скоро сорок лет, и сколько себя знаю, столько и слышу: временно, поправимо…

— То, о чем вы говорите, Сережа, — пусть малоприятные, но поверхностные, тривиальные, так называемые «социальные» проблемы, — говорит Борис Ильич. — И задевают они только нас, людей, с нашей неряшливо сляпанной второй природой. А вы не задумывались, на чем стоит Гигаполис?

— Как — на чем? На земле…

— А что это за земля? Вернее — чем она была до того, как здесь возник Гигаполис?

— Чем, чем… Тайга, наверное, была. Или степь.

— Реки текли, — неуверенно говорит Лариска.

— Все вы правы, — соглашается Борис Ильич. — Здесь был древний таежный край. И множество рек — больших и малых. И без счета озер и прудов. Это сейчас на весь город одна река, и ту не называют иначе, как транспортной артерией. И гадят в нее сообразно названию… Здесь плескалась рыба, гнездились птицы, лоси не боялись охотника, а медведи ели малину с куста. Вот что было здесь.

— Но пришел человек, — хмыкает Фимка. — И воцарился.

— Человек проходит как хозяин необъятной родины своей, — говорит Борис Ильич. — Была такая песня в затонувшей Атлантиде… Теперь вообразите, какое невыносимое, какое чудовищное давление должна испытывать эта земля, когда на нее навалился Гигаполис, со всеми его шахтами, заводами, фекальными стоками, газовой оболочкой, которую только кретин назовет воздухом.

— Вообразили, — произношу я.

— Что, по-вашему, должно случиться с этой землей?

— Наверное, она должна умереть, — неуверенно предполагает Лариска.

— Конечно, — говорит писатель. — Кто бы не умер, не задохнулся от такого надругательства? А теперь вопрос: хочет ли она умереть?

— Что значит — хочет, не хочет! — возмущаюсь я. — Вы что, Конан, мать его, Дойля вспомнили, «Когда Земля вскрикнула»?

— Вспомнил. И от себя додумал. Я же не материалист, а фантаст старой формации…

— Природа не снабжена органами чувств, — заявляет Фимка. — Единственная форма ее реакции — мутагенный процесс в эволюции.

— Вот и ответ на мой же вопрос. Эта земля, в частности, а в широком смысле — природа, умирать не захочет. Она станет сопротивляться. Всеми доступными ей средствами. В том числе и через мутагенный процесс. Но не обязательно эволюционный. В конце концов, мы, люди, могли научить ее и революциям.

— Доказательства! — требую я.

— Что, прямо сейчас? — смеется Борис Ильич. — А загляните в кладовку.

— Вы хотите сказать, что все эти крысиные полчища с их королями и королевами, кобольды, урохи… прочая нечисть — это защитная реакция природы?

— Я не думаю. Я смиренно надеюсь, что всего лишь защитная реакция. Причем довольно сдержанная и необидная. Мол, отстаньте вы, меня и так от вас тошнит!

— Тоже мне, страсть — урох! — пренебрежительно фыркает Фимка. — Обыкновенный домовой.

— Да, но могли быть черти во главе с Сатаной. Вы не задумывались о том, что образы древних поверий неграмотного, темного человечества и есть персонификация защитной реакции природы?. Но более вероятно, что это ультиматум.

— Который мы не прочли, — шепчет Лариска.

— А дальше? — настаиваю я.

— Что бывает за ультиматумами? Военные действия.

— Как она может воевать с нами, эта ваша природа? — волнуюсь я. — Чем? Устроить нам извержение вулкана рядом с мэрией? Затопить Южный порт?

— Да не знаю я! — пожимает плечами Борис Ильич. — Чего вы от меня хотите? Я уже двадцать лет ничего не читаю, кроме газет, и ни о чем не думаю, кроме того, где бы раздобыть пакетик кофе… Мы столько времени учили ее своим гнусностям, столько веков дрессировали. Не удивлюсь, что однажды она станет сражаться с нами нашим же оружием. И создаст себе воинство из людей и машин, только не имеющих ничего общего с нами. Вот тогда грянет Армагеддон, да только на нашей стороне не выступит ни один Спаситель.

— Верно!. — Бергель хрипло исторгает из груди не то стон, не то взрыд. — Верно, писатель! Еще Господь не любил больших городов, они его на… настораживали. Он все чудил над ними: то языки смешает, то праведников науськает. Дай я тебя поцелую…

Какое-то время они с писателем обстоятельно, по русскому обычаю крест-накрест, лобызаются. Воспользовавшись этим, я целуюсь с теплой и на все согласной Лариской. А моя нетвердая рука никак не может заползти к ней под халат.

— Мы все делаем вид, что ни хрена не происходит, — витийствует Фимка. — Что так можно жить. А вот нельзя! Так можно только гнить. И мы гнием. И никто уже не отличит живого от мертвеца…

Он лихорадочно наливает себе вина и выплескивает в рот, чтобы загасить клокочущее внутри пламя.

Я тоже тянусь за бокалом и с первого раза промахиваюсь. Со всевозможным тщанием целюсь, чтобы повторить попытку, и в этот момент на запястье оживает бипер.

Никто этого не замечает: все заняты по преимуществу собой. Нарочито расслабленно отодвинув препятствующие перемещениям в пространстве стулья, трудно поднимаюсь и выхожу в коридор. «Сполох, тебе плохо?» — окликает вдогонку Лариска.

Достаю из нагрудного кармана фонор-карту.

— Здесь ко… комиссар Сполох.

Это Ерголин.

— Беда, Сергей, — говорит он. — По всем фронтам сплошная беспросветная беда.

Я оборачиваюсь первым.

Это не «кайман». И не зарф, хотя одет в похожий черный комбинезон, а лицо в такой же маске. Но что-то в его повадке сразу выдает постороннего.