Михаил Савеличев - Черный Ферзь

— Чего еще может желать женщина? — несколько рассеянно пожал плечами Ферц, более озабоченный истершимися из памяти чертами былого сослуживца. И словно надеясь, что слова помогут одолеть внезапную забывчивость, продолжил:

— Вот помню был у нас в штабе шифровальщик. Человек как человек. Проверенный. Волосы только любил до плеч отращивать — не по уставу. Сколько раз ему говорили — приведи себя в порядок, а ему как дервалю торпеда в задницу…

— Шифровальщик? — переспросила бывшая жена Сердолика.

— Воммербют чуть ли не через трое суток менял, — продолжил Ферц. — Да. Сначала думали — бывает. Особенно после десанта. Иногда такое приснится, что даже воммербют материковым выродком кажется. Да и что воммербют? Так, грелка с дыркой…

— Он что-то говорил о шифровальщиках… — прошептала еле слышно женщина.

— Заходим как-то к нему, а он голый, с ножом, воммербют в угол забилась…

— Шифровальщик группы флотов Ц…

Не обращая на женщину внимания, Ферц продолжал:

— Так он себе ножом руку режет и орет ей, мол, — а теперь?! А что теперь?! Кровь хлещет, а он как заведенный: а теперь?! Посмеялись мы тогда, нечего сказать. Такое учудить! Это же грелка с дыркой! Она с перепугу обделалась. Кое-как в себя его привели, а он глазами лупает: братцы, мол, чего это со мной?! Вот потеха! — бравый офицер Дансельреха от столь приятных воспоминаний бросил надоевшее стило на стол, качнулся назад и, смеясь, захлопал по коленям.

Наверное, лишь поэтому он столь бездарно пропустил поворот снизу вверх. Его тело вдруг превратилось в туго надутый метеорологический зонд, и если бы не севшая на грудь женщина, Ферц воспарил бы к потолку, где и колыхался до тех пор, пока не лопнул.

В занесенной руке бывшая жена Сердолика сжимала стило, и не трудно догадаться — ей достаточно короткого движения, чтобы вонзить его Ферцу в глаз.

— Шевельнешься — убью, — пообещала она.

— Ага… — просипел Ферц. — Так мы еще не пробовали… — Стило почти коснулось роговицы, и бравый офицер почел за лучшее заткнуться.

— Скажи мне… Расскажи мне… — бывшая жена Сердолика говорила с трудом, волнение перехватывало ее дыхание, но зажатое в кулаке стило даже не дрогнуло. — Это он… Точно он… Они его выслали, изгнали, а когда он осмелился вернуться, они его убили…

— Не понимаю, о чем толкуешь, — прохрипел Ферц. — Недавно я его видел живым… — тело все еще не слушалось, но уже не казалось надутым до предела метеозондом. Оно казалось постепенно сдувающимся метеозондом, который медленно, чересчур медленно опускался на землю.

— Живым?! — ее пальцы впились Ферцу в ключицу, он вскрикнул, но боль оказалось именно тем лекарством, в котором нуждалось пропустившее столь досадный удар тело.

— Я должен был его ликвидировать как шпиона материковых выродков… — сквозь зубы процедил Ферц, ощущая как с каждым словом женские пальцы словно раскаляются и огненными крючьями погружаются в плоть, причиняя столь необходимое ему мучение.

— Ликвидировать?! Ликвидировать… боже…

Ферцу показалось, что он переборщил, переступил тонкую грань опасной игры и сейчас заслуженно поплатится собственным глазом.

— Он — враг, — сказал Ферц. — Понимаешь? Предатель. А предателям — пуля в затылок. Разве у вас поступают иначе?

— Иначе, — ответила бывшая жена Сердолика. — У нас поступают совсем иначе… У нас стреляют в грудь. Он еще шевелится, а они стреляют… он тянется, а они стреляют… — она неподвижно смотрела куда-то, будто перед ней в живом ужасе возникла страшная картина — распростертый на полу в луже крови человек, тянущийся пальцами до какой-то похожей на зажигатель штуковины.

— У каждого свои обычаи, — сказал Ферц. — Вот, например, материковые выродки сдирают заживо кожу, а пустынные варвары засовывают во все отверстия колючки, а…

— Не надо! — выкрикнула бывшая жена Сердолика, и Ферц замолчал. Лицо женщины потеряло твердость, оплыло прогоревшей до основания свечкой, став почти безобразным. — Прошу… умоляю… Скажи… ты его… ликвидировал?

— Нет. Он оказался изворотливым.

— Значит он жив?! Жив?! — она отбросила стило, схватила Ферца за плечи и встряхнула так, что бравый офицер стукнулся затылком об пол. — Постой… — вдруг задумалась женщина. — Как же такое может быть? Ведь я сама видела… дурацкие стишки и кровь… Die Tiere standen neben die Tuer… Sie sterben, als sie beschossen wurden… А если он и вправду жив?! — Огонек надежды вновь пробился сквозь пепел усталого разочарования. Бывшая жена взяла Ферца за щеки, точно мать обиженное в порыве неправедного гнева дитя. — Ведь такое может быть… он слишком ценен для них… они не убили его, а всего лишь вернули обратно… туда, откуда он сбежал…

Ферц отшвырнул бормочущую женщину и забился в дальний угол комнаты. План, казавшийся фантастичным, стал обретать черты вполне реального. Нужно только подумать. И все рассчитать.

Вандерер расположился в излюбленной позе — склонив огромную голову над словно позабытыми на столе руками, сцепленными мосластыми пальцами. Казалось, он с огромным интересом рассматривает обтянутые сухой старческой кожей сочленения, как энтомолог изучает лапки, крылья и габитус попавшего в сачок насекомого. Как всегда он не отреагировал на появление посетителя, лысым черепом с бледными веснушками демонстрируя высшую степень презрения ко всему, что может отвлечь его от медитации над собственными руками.

Парсифаль прекрасно понимал обманчивость столь непроизвольного впечатления, но в этой обманчивости таилась некая загадка — разум отказывался отменить возникающую робость, сожаление, страх отвлечь столь могущественного человека от размышлений, по сравнению с которыми любые проблемы казались не стоящими выеденного яйца, подменить чем-то более весомым, что позволило хотя бы осторожно кашлянуть, дабы привлечь внимание Вандерера к собственной персоне.

Порой ему казалось, что Его Превосходительство не размышляет, не медитирует и даже, кехертфлакш, вовсе не выказывает презрение к возникшему перед его очами человечку, что слишком мелко для личности подобного масштаба, а молится — молится самым настоящим образом, обращаясь к некоей высшей силе, которая и есть предел любых человеческих размышлений.

И в подобном молении нет ни капли суеверия и прочего мракобесия, а лишь отчаянное мужество признания — человек слаб, жалок и мелок, и все потуги Высокой Теории Прививания убедить двуногую обезьяну в обратном идут насмарку стоит только прямоходящему примату услышать змеиный шелест соблазна вкусить от древа познания добра и зла.

Мракобесие религии, наверное, в том и заключалось, что она требовала от своих адептов недюжей смелости принять полноту правды о собственной персоне, а главное — отнимала надежду на иное, кроме по благодати, возвышение над той грязью, из которой они рождались, в которой жили и в которую вновь возвращались тленным прахом.