Михаил Савеличев - Черный Ферзь

— Почему? — прохрипел Ферц. Его не слишком интересовал ответ явно обезумевшей женщины, он лишь попытался оттянуть тот жуткий момент, когда от болтовни она перейдет к главному. А то, что момент окажется жутким — в этом он не сомневался. Ферц ощущал себя распластанным не под женщиной, а под резцами пыточной машины, уже готовой вонзить в него лезвия и выписать на коже обстоятельный смертельный приговор.

— Тебе не с чем будет сравнивать, — как величайшую тайну прошептала она ему на ухо. — Я жутко стесняюсь… Понимаешь, Высокая Теория Прививания делает из нас законченных пуритан, — она скверно хихикнула, словно непроизвольно вспомнив нечто, опровергающее ее слова. — Я слышала, что кто-то из небожителей предлагал сделать из секса не наслаждение, а боль. Превратить акт зачатия в высокоосмысленное и ответственное действо…

— Боль? — медленно спросил Ферц. — Наслаждение? — кажется что-то начало проясняться. Это еще не было освобождением из ступора, но похоже он нащупал правильное направление движение в сторону выхода из гибельного лабиринта. — Они чем-то различаются?

Он медленно намотал ее волосы на кулак и отвесил ей резкую пощечину, так что голова женщины мотнулась в сторону. Бывшая жена Сердолика слетела бы на пол, но Ферц крепко ее держал. Вместе с тем она не издала ни звука, хотя щека сильно покраснела.

— Умница, — сказал Ферц. — Умница, — и крепко ее обнял.

За окном посветлело, и воздух в комнате помутнел, сумрак пузырился тусклыми огоньками, булавочными уколами впиваясь в расширенные зрачки, заставляя часто помаргивать. Наступило то редкое мгновение, когда ночное зрение уже не годилось, а дневное — не слишком помогало что-либо различать в тоскливой мгле.

Ферц заканчивал рисунок почти вслепую, резкими движениями стилом, словно скальпелем, нанося последние штрихи на очередной набросок лица бывшей жены Сердолика. Он не сомневался, что и на этот раз удачно схватил ее выражение, смешанное из равных пропорций отвращения, страха, задумчивости, боли.

Она тоже сидела на полу за низким столиком, уже не делая никаких попыток прикрыться, лишь пряча руки под столешницей, как будто они могли открыть постороннему взгляду нечто несоизмеримо более важное, чем телесная нагота. Слезы высохли, кровь запеклась, но распухшие губы шевелились, беззвучно произнося как заклинание:

— Подонок… подонок… подонок…

Скатав рисунок в плотный комок, Ферц запустил им в бывшую жену Сердолика, но та даже не шевельнулась, когда катыш попал ей в лоб. Упав на пол скомканная бумага присоединилась к десяткам таких же испещренных рисунками обрывков.

На бравого офицера Дансельреха внезапно напала страсть к рисованию. Никогда подобного за собой он не замечал, а тут неожиданно обнаружил способность довольно ловко, несколькими штрихами изобразить все, что приходило в голову. Поначалу в голову приходили все знакомые вещи, по которым он, надо сказать, порядком соскучился в этих закоулках червоточин, пронизывающих мировую твердь, — Крепость, дасбут, пистолет, воммербют, Блошланг, десант на материк, зачистка плацдарма от выродков, допрос с пристрастием легионера, пыточная машина и другие знакомые вещи и сценки, которые заставляли сжиматься сердце в приступах ностальгии.

Затем он не менее ловко набросал портрет Сердолика с тоскливым выражением длинного лица, какое и должно у него возникнуть, узнай он как и чем здесь развлекалась его жена, хоть и бывшая. Потом пришла очередь Конги, и Ферц, чья фантазия разыгралась не на шутку, изобразил целый взвод таких дуболомов, атакующих панцирный дивизион материковых выродков.

Рисунок ему понравился, хотя бравый офицер Дансельреха самокритично отдавал себе отчет в том, что ему еще далеко до мастерства штатных художников-пропагандистов, ловко малюющих такие плакаты, от которых кровь закипает в жилах от праведного гнева на материковых выродков.

От его чирканий по бумаге кровь пока не закипала и не выпадала в осадок ни единым граном праведного гнева, но Ферц не особо расстраивался, расслабленно отдавшись невесть откуда взявшейся потребности и способности изображать что попало.

Иногда, отвлекаясь на разглядывание бывшей жены Сердолика, чей вид и состояние в неком извращенном смысле тоже можно приписать неумеренной творческой активности распоясавшегося офицера Дансельреха, вспомнившего все свои самые омерзительные привычки в постельных утехах, зажатое в пальцах стило вдруг изображало такое, что Ферц диву давался — откуда и что это такое?! Их он не мял, а зачем-то аккуратно складывал по левую руку от себя.

На одном из таких рисунков оказалась изображено нечто вроде мины в разрезе, только внутри нее уместился сидящий в кресле человечек. На другом по лесу шествовало странное животное с толстыми ногами, огромными ушами и хвостом на носу. Третий походил на неумелый набросок схемы мира, только почему-то с дурацкими шариками разного размера внутри мировой полости, от третьего из которых куда-то вовне вела прерывистая линия.

— …подонок… — еще раз хлюпнула носом бывшая жена Сердолика.

— Гордись оказанной тебе честью, — усмехнулся Сердолик. — Ты — тряпка! Тобой хорошо сапоги вытирать.

— Я — не тряпка, — покачала головой женщина. — Я — вещь.

— Отдаю тебе должное, — сказал Ферц, — ты ни разу и не пискнула. Может, я окажу тебе честь еще раз, — потянулся он, разминая затекшие члены. Бывшая жена Сердолика еле заметно поежилась.

— У меня был хороший учитель, — вдруг сказала она. — Меня с детства лупили… Я ведь и тогда к нему побежала только потому, что хотела этого… Ведь его сделали одним из вас, — она так посмотрела на Ферца, что теперь пришел его черед ощутить резкое дыхание озноба, и лишь усилием воли он выдержал ее вызверенный взгляд. Так может смотреть волчица, привязанная за горло колючей проволокой к дереву, наблюдая как охотники сапожищами давят ее народившееся потомство.

— Одним из вас… — повторила бывшая жена Сердолика. — Садистом в квадрате…

Ферц опустил взгляд на лежащий перед ним клочок бумаги и ему остро захотелось изобразить Наваха — присно памятного шифровальщика группы флотов Ц. Он даже опустил стило, и лишь крохотный зазор отделял возникший образ от цепкой хватки уверенных штрихов, но длинное лицо шифровальщика, обрамленное не по уставу волосами до плеч, почему-то зарябило, расплылось в мутное, неразборчивое пятно.

— Я все делала, чтобы меня унизили, наказали… Понимаешь, скотина?! — крикнула она. — Я уже не могу иначе! Он мне всю жизнь сломал! Сделал законченной мазохисткой. Где бы я не появилась, что бы не делала, единственное мое желание — наказание… И боль. Нравственная. Физическая. Боль…