Сергей Лексутов - Полночный путь

— Печки еще нет, так что спать нынче здесь не будем, но ты уж не обессудь, прими хоромы, а печку завтра сложит печник, вот и заживем в тепле…

Открыв дверь, Батута осторожно пустил кошку на порог, она поглядела долгим взором в лицо Батуты, понимающе мурлыкнула, и принялась настороженно вглядываться в звонкую пустоту свежего дома, часто-часто втягивая ноздрями воздух. Наконец, осторожно, на полусогнутых, вошла в терем. Батута шумно выпустил воздух из легких; оказывается, он все это время не дышал, пока кошка вглядывалась и принюхивалась. Кошка крадучись осматривала помещения, а Батута на цыпочках крался за ней. Наконец она уселась посреди горницы, хозяйски оглядывая стены. Осторожно подхватив кошку, Батута сунул ее за пазуху и вышел из терема, у крыльца его уже ждали все младшие дети, и Шарапа со Звягой, и даже немногим их переросшая жена Ярца. Пресекая возможное нытье, Батута цыкнул:

— А ну цыть! Кошка больших денег стоит, а вы затаскаете ее, умучаете. Ей щас спать надо, как малому ребенку… — и размашисто зашагал к гостевой избе купца Тугая.

В воротах его перехватили Шарап со Звягой. Шарап требовательно сказал:

— А ну покаж приобретение…

Батута молча распахнул полушубок, Шарап ухватил кошку, но она вцепилась в Батуту, и взмякнула дурным голосом, Звяга весело захохотал. Батута довольно произнес:

— Видали? Признала…

Шарап отпустил кошку, произнес довольно:

— Добрая животина… И силища, будто у рысенка… Как думаешь, Звяга, ее на три двора хватит? Прорежем лазы в тынах, и пусть рыщет…

Батута пожал плечами, сказал недоуменно:

— А зачем нам тыны, да еще лазы в них прорезать?

Шарап поглядел на него сочувственно, как на больного головой, сказал веско:

— Нельзя никак одним двором; через месяц наши бабы перессорятся, и нас в свару втянут. Дружить можно только через высокий тын. Даже калитки нельзя прорезать меж дворами. Мне еще батя говорил, покойничек, когда мы со Звягой одним двором надумали жить… — прислушавшись, Шарап добавил: — Тащи скорее кошку в избу, возы с бревнами тянутся, разгружать надобно будет…

Плотники не обманули, до вечера навезли огромную груду бревен для теремов, плах для полов, тонких бревешек для сараев, конюшен. А еще, отдельно, привезли толстых осиновых бревен по заказу Батуты на кузню. По обычаю, уже в сумерках, женщины накрыли богатые столы в просторной горнице гостевой избы для артельщиков. Снедью бесплатно снабдил Тугаев управитель. Ели долго, основательно, наломавшись на морозе. Когда довольные артельщики уехали, Звяга, наполняя огромную деревянную кружку медом, весело воскликнул:

— Браты, а жизнь-то, кажись, налаживается?!

Шарап проворчал:

— Погоди радоваться… Вот терема поставим, тынами огородимся, тогда и поглядим, налаживается жизнь, аль нет…

Звяга будто сглазил; на следующий день, далеко за полдень, когда Шарап со Звягой, в одних рубахах распояской, вместе с артельщиками азартно тюкали топорами, на подворье въехал воевода с двумя десятками гридней, а за ними тащились сани, где светилась злорадством до омерзения знакомая рожа. Воевода заорал, горяча коня:

— А ну подьте сюда, тати лесные!

Шарап не торопясь, вразвалочку, подошел к воеводе, не выпуская из руки топора, спросил грозно:

— Эт ты кого татям обозвал? Хоть ты и воевода, но и мы люди не последние…

— А погляди-ка в сани! — ярился воевода.

Шарап заглянул в сани за спину сидевшего в передке содержателя постоялого двора и увидел там закутанного в тулуп недобитого татя. Подошедший Звяга проговорил громко, никого не стесняясь:

— Я ж говорил, добить надобно было поганца…

Шарап пожал плечами, сказал равнодушно:

— Ну, видали мы его… Вместе с полутора десятками дружков ограбить нас пытался на постоялом дворе вот этого, второго недобитка, — и он ткнул указательным перстом прямо в морду второго татя, от чего тот отшатнулся.

Воевода двинул коня, намереваясь стоптать Шарапа, но тот не двинулся с места, только перехватил топор поудобнее обеими руками, прикидывая садануть коня по лбу, и воевода осадил, явно не привыкший к подобному обращению, проорал, все еще хорохорясь:

— А он сказывает, что вы купцов на постоялом дворе постреляли и порубили, он чудом в живых остался. Сказывает, в работниках он у купца был…

Поигрывая топором, Звяга сказал:

— Татей мы постреляли и порубили, а не купцов. Врет эта морда…

Шарап только плюнул в снег, под ноги воеводиного коня. Мало помалу артельщики сгрудились за спинами Шарапа и Звяги, с дальнего угла подворья шагал Батута, грузно переваливаясь и помахивая топором.

Воевода рявкнул:

— Надевайте свои шубы и айда в поруб, посидите пока…

Старшина плотников вышел вперед, сказал веско:

— Не имеешь права такого, сажать в поруб без дознания!

Воевода грозно насупился, рявкнул:

— Тут явная татьба! Так што, я права не имею их в поруб не посадить!

Старшина набычился, выпалил:

— Ну дак и сажай! Только вот энтих! — и ткнул топорищем в татей, сидевших в санях.

Артельщики напирали, поигрывая топорами, некоторые уже помаленьку заходили за спины гридням. Те смущенно озирались, видимо знали крутой нрав этих мужиков. Нутром чуя неладное, к подворью новожилов уже стягивались посадские, кто с дубьем, а кто и с мечами. Вожаком у них был огромный, черный от копоти кузнец, в рубахе из пестряди, в кожаном фартуке и с мечом в руке, видимо только что откованным и отполированным. Подойдя к воеводе, кузнец медленно выговорил:

— Не в первый раз чинишь произвол, воевода. Неужто стали бы тати так нагло терема ставить поблизости от мест своей татьбы? Приличных людей от татей отличить не можешь? А может, ихнее добро тебе приглянулось? Ты дознание веди, а в поруб сажать не смей! Вот эту хитрую рожу в санях все москвичи знают, кто до Смоленска ходил, и места те всегда недобро славились…

В толпе гаркнули:

— Да чего с ним цацкаться?! Вече скликать надобно, да ко князю гонца слать, чтоб другого воеводу поставил!

Воевода затравлено оглядывался по сторонам, видать дошло, наконец, что перегнул палку. Он поднял руку, толпа слегка унялась, перекрывая гулкий ропот, он заорал:

— Хорошо! В поруб сажать не буду, но стражу приставлю.

Серик сидел на сухой, пожухшей к концу лета, траве привалившись спиной к нагретому предзакатным солнышком камню. Внизу, в лагере, царила сонная истома. Одуревшие от скуки люди спали, кто под телегами, кто в тени шатров. Лишь немногие дозорные бродили неподалеку от лагеря. Теперь от лагеря половецкий стан видно не было — его заслоняли два свеженасыпанных кургана. Половцы своих похоронили тоже по древнему обычаю, когда многобожниками были все. Лежащий рядом, и будто спавший, Чечуля, лениво проговорил, не открывая глаз: