Сергей Лексутов - Полночный путь

После чего принялись за яства. Каждое блюдо провожали чашей меду, и следующее встречали тоже чашей, так что к концу ужина Чурила в глазах у Шарапа уже двоился. А, судя по тому, что Звяга то и дело подхохатывал, сам Шарап в его глазах видать уже троился. Решили, еще по чаше — и хватит. Потом подумали, что если еще по чаше — хуже не будет. Малость подзабыли, что молодой мед любого богатыря шутя с ног валит. Проснулся Шарап почему-то на сеновале, укутанный звериными шкурами, так что не замерз. С морозами они переселились в избу, да видать хмельная башка вдруг о лете вспомнила. На удивление, Шарап чувствовал себя отлично; ни голова не болела, ни мутило с опохмелу. Видать свежий воздух вымел хмель из тела. Сползя с сеновала, он потянулся, оглядываясь; да-а, морозец знатный стоит. Уже рассвело, дуб превратился в огромную серебряную драгоценность — столько на его ветвях скопилось инея. Шарап прошел в избу, потянул носом; было жарко, в душном воздухе висел кислый перегар. Да-а… В какую гадость превращается выпитое добро… Он распахнул дверь. Первым начал ежиться и шевелиться разметавшийся на широкой лавке Батута. Спавший на лежанке у печи Звяга, только потеснее прижался к теплому печному боку. А волхв и вовсе спал на печи. Наконец Батута открыл глаза, сел на лавке, передернул массивными плечами, спросил хмуро:

— Ты чего дверь расхлебенил?..

— Хватит ночевать, пора и честь знать…

Батута обхватил голову руками, тяжко выдохнул:

— О-хо-о-хо-о… Сроду так не напивался… Свяжешься с татями, и привычки ихние переймешь…

Шарап ухмыльнулся, добродушно проворчал:

— Щас на ветерке и морозце живенько похмелье вылетит…

Звяга поднялся с лежанки, похрустел косточками, сказал:

— А пойду-ка я на Сериков манер похмелье выгонять… — и, сбросив в избе портки с рубахой, выскочил голышом на мороз. Вскоре вернулся, раскрасневшийся, бодрый, веселый. Кряхтя слез с печи волхв, спросил:

— Завтракать будете?

Шарап пожал плечами:

— А как же? На улице мороз, путь долгий…

Батута вяло поморщился:

— Я не хочу, мутит чего-то…

Шарап строго выговорил:

— А замерзнешь, кто нянькаться с тобой будет?

Звяга с Шарапом уплетали остатки вчерашнего пира за обе щеки, Батута жевал через силу. Пока седлали коней, волхв собрал немного нехитрой снеди в дорогу, принес из погреба небольшой жбан меду; в дороге, особенно зимой, незаменимая вещь.

Всадники уже скрылись за деревьями, а волхв все стоял под дубом и смотрел им вслед. Уходил огромный кусок его жизни, уходил навсегда, да и жизнь уходила. Возьмут силу на Киеве папежники, и достанут его тут ярые ревнители веры; отрекайся, не отрекайся — все одно сожгут на костре. Тоже, что ли, податься в Северские земли?..

Троица пробиралась вереницей, уродуя девственно чистый снег стежкой следов. А вот и брод. Шарап кивнул Звяге:

— Иди первым. В случае чего мы с Батутой тебя запросто вытащим вместе с конем…

Звяга нерешительно проговорил:

— Я самый легкий тут; подомной-то лед выдержит, а ну как под Батутой подломится?

— А это как Бог даст… — проговорил Шарап, явно готовясь к своему будущему крещению.

Звяга легко соскочил с коня, намотал повод на руку и ступил на припорошенный снегом лед. Конь не артачился, видать чуял под копытами довольно прочную опору, подковы высекали крупную ледяную крошку. Звяга чутко прислушивался, но нет, не слышно было предательского потрескивания. Перебредя Десну, Звяга заорал:

— Идите безбоязненно, даже не хрустит!..

Однако Шарап пустил впереди себя Батуту. Батута шагал широко расставляя ноги, будто это могло помочь. Но лед выдержал и его. Выйдя на берег, Шарап вскочил в седло, огляделся, удивленно протянул:

— Эт почему же пути нет?..

Звяга тоже огляделся, пожал плечами:

— Потому и нет, сидят, санного пути ждут…

— Э-э, нет, нетерпеливые купчики, пока лед тонкий, а снег не глубокий, сухопутными путями ходят; ну хоть один-два да пройдут. Нечисто тут что-то… — Шарап помрачнел, и толкнул коленями коня вперед, по девственному снегу сухопутного пути.

Как ни торопились, а коней пришлось поберечь; тревожно было на душе, как бы не понадобился конь завтра же, как единственный спаситель… Ночевали в лесу, у костра, так что к Киеву вышли аккурат в полдень. Перебредя Днепр, остановились на пригорке, с коего весь Киев был виден, как на ладони. Летом на этом пригорке во время приступа рядышком стояли Рюрик и половецкий князь. Шарап присвистнул, Батута выдохнул:

— Мать честная!..

От порядком пощипанного летом посада вовсе ничего не осталось, в городской стене тут и там зияли проломы. Воротная стрельница и вовсе сгорела.

Шарап медленно выговорил:

— Эт што же, в отместку за наш побег Рюрик изуродовал город?!

Звяга проворчал:

— Ты, Шарап, глупеешь на глазах… Эт за каким лешим Рюрику уродовать город, в коем он намеревается княжить? Может, после нашего ухода Рюрик с половцами передрался? А может, кто-то из окрестных князей прознал, что у Рюрика дружина малочисленная, и как только ушли половцы, нагрянул с войском? Чего гадать? Поехали, што ли?..

Груду обгорелых бревен на месте стрельницы никто даже не удосужился разобрать, так что пришлось поехать вдоль стены до Жидовских ворот. Ворота были распахнуты, и стражи никакой видно не было. По пустынной улице шел мужичок. Завидев всадников, он заторопился, а потом и вовсе перешел на бег, при этом часто оглядываясь.

Батута вдруг хлестнул коня плетью, и галопом помчался по улице. Мужичок вильнул в сторону, белкой вскарабкался на высоченный тын и канул в чьем-то подворье. Шарап со Звягой переглянулись. Звяга сказал:

— И кто ж такой страшный приходил?..

Не сговариваясь, они погнали коней в город. Батута уже исчез в кузнечном ряду. Только когда подскакал к своему подворью, у Батуты отлегло от сердца. Тын был целехонек, и терем тоже. Он принялся колотить в ворота рукоятью плети. Долго никто не отзывался, наконец заскрипел снег под тяжелыми шагами, за воротами послышался грубый голос Ярца:

— Кого принесла нелегкая?

Батута радостно взревел:

— Это я, Батута!..

Воротина дрогнула, распахнулась, в проеме стоял Ярец, широко расставив ноги, с молотом в одной руке. В дверях кузни стоял Прибыток с самострелом, а на высоком крыльце терема устроился Огарок, тоже с самострелом.

Сползая с седла, Батута выдохнул:

— Слава Богу! Все живы…

Физиономия Ярца расплылась в широченной улыбке. Ни слова не говоря, он взял коня под уздцы и повел на конюшню. Батута заторопился в терем. Огарок от волнения забыл вынуть стрелу из желоба, спустил тетиву, и стрела глубоко увязла в крылечной ступеньке. Пробежав мимо него, Батута ворвался в сени, вот и горница. В углу, под образами, сгрудились домочадцы; сестры, и жена прижались к матери и испуганно смотрели на дверь, не обращая внимания, что в люльке заливается плачем младенец, Батутов первенец. Но вдруг лица их осветились такой буйной радостью, что Батуте показалось, будто молния полыхнула по горнице. Все трое наперегонки помчались к нему; жена повисла на шее, сестры — на плечах. Одна мать осталась сидеть, опустив руки на колени. Батута подошел к ней, склонился, сказал тихо: