Михаил Белозеров - Железные паруса

Африканец все так же вздыхал от сытости. С ним творилось что-то неладное.

Он присел. Прижал его к себе и вдохнул запах шерсти — привычный и родной. Пес ткнулся мокрым холодным носом и лизнул в щеку.

— Ты уж не подведи меня, — попросил Он его и подумал, что делает глупость, что надо уйти, бросить помыслы о ружье и уйти. Теперь воспоминания о Маке волновали его не больше, чем шум реки.

В свете луны останцы торчали на фоне неба, как зубы сказочного дракона.

Козеда вынырнул откуда-то сбоку. Вынырнул, застегивая штаны и продолжая прерванный разговор:

— Феодосия рассказывала… Я сразу смекнул… Я самый умный… "В целях безопасности", говорит… "Будем стеречь!". А сама ничего не может…

— Что же ты сделал? — спросил Он у него, холодея внутри.

Все это ему не нравилось. Не нравилось, что его куда-то и зачем-то ведут, что они вместе с Африканцем зависят от ненормального итальянца, что они зря доверились ему.

— Ты чего! Ничего не делал. Мне чужого не надо…

— Молодец, — похвалил Он его и подумал, что они и без него нашли бы ружье Падамелона.

— Феодосия меня учила никому не верить, даже себе… Но я хитрый. Я ей сразу сказал, я не знаю, где ружье…

— Ну и правильно, — еще раз похвалил Он его.

Был он весь таким правильным и честным, какими бывают одни дураки, не понимающие различия между необходимостью и реальностью, между правдой и полуправдой.

Ну и ладно, думал Он, лишь бы ружье на месте было, а то жизни нет от этих… Он не знал, как правильно сформулировать — мыслей, что ли… Но может, я ошибаюсь, может, это люди — самые настоящие, просто непривычно странные, но люди.

Там, где дорога пересекалась речкой, им пришлось перейти ее вброд, и теперь она шумела справа, разлившись по светлым галечным отмелям. Сверху, над гребнями древних холмов, скользила родная луна, и в ее свете дорога, усыпанная белой крымской пылью, казалась меловой. Они ступали по ней бесшумно, как по перине.

Наконец на темном фоне всплыли пики останцев, и надо было только обойти гору и взобраться по длинному, как дорога в небо, пологому склону, ровно в полночь повернуться лицом к горам, и луна должна указать, под каким из них лежит ружье Падамелона. Вдруг Африканец словно проснулся, отряхнулся так, что почти скрылся в облаке белой крымской пыли, и, навострив уши, заворчал.

Да и Он сам почувствовал чужеродный запах. Так мог пахнуть только город — краской и бензином.

Они чуть не попались — натолкнулись на шлагбаум и вооруженных людей в камуфляжной одежде.

***

— Эй! — крикнул новоиспеченный янки, — драная русская задница, выходи.

Он шарил по земле, давил виноградные гроздья. Шарил в поисках пистолета. Потом вспомнил, что оставил его в гостинице. Ниже шумела речка, разлившаяся на мелкие ручьи.

— Афри! — позвал Он тихо, — Афри!

Джованни скулил, как собачонка. Они с Африканцем молча отступали сквозь преграду из можжевельника. Руки саднили и кровоточили от многочисленных колючек. Повезло одному Африканцу — он был просто приспособлен для таких приключений.

Снова выстрелили. Ракета пронеслась слишком низко, отбрасывая густую тень. Казалось, просто кто-то балуется, стреляя вдоль склона.

— Так ничего не выйдет, — пожаловался фальцетом, кажется, Толстяк. — Кто-то должен пойти туда…

— Сам и иди, — лениво ответил то ли Андреа, то ли кто-то другой.

— Джованни, детка, — вдруг произнес кто-то третий, и Он с удивлением подумал, что это, должно быть, Старуха, — отзовись…

— Как же… ж-ж-жди, с-с-старая кляча… — возразил Джованни, но подскочил на месте, словно собираясь бежать на зов.

— Чему же я тебя учила, Джованни? — звала его Старуха. — Чему?

— Не-не-не п-п-пойду… — упрямился итальянец.

— Правильно, бабуля, все итальянцы без совести, — обрадовался Толстяк или человек с голосом кастрата.

— Иди лучше ты, — произнесла Старуха. — Все равно ни на что не годен…

— Я собак боюсь… — признался Клопофф, или тот, кто очень походил на него. — Может, он уже ушел?

— Зачем я тебя поросенком кормила? — укорила его Старуха. — Зачем?

— Пусть идет он, — предложил толстяк.

— Много чести, — отозвался Андреа или человек с очень похожим голосом, — чтобы я лазил по кустам. Пропади оно все пропадом!

— Эй, русский, сдавайся! — Они снова принялись за свое: ракета, описав дугу, упала на склон горы.

Гора отливала зелеными, как изумруд, сполохами. Ракета шипела под лозой. Голоса явственно звучали в полночной темноте.

— Выходи, ничего не будет…

В ответ Он едва не выпалил непристойность.

— Джованни, не зли меня! — кричала Старуха. — Я сама к тебе приду!

— Боюсь… — скулил Джованни.

— Детка, вспомни, я же тебя пеленала… — вкрадчиво уговаривала она.

Джованни стал подозрительно всхлипывать.

— Детка, твое место рядом со мной!

— Иду… — не выдержал итальянец, вылезая из кустов.

— Стой! — Он поймал его за воротник.

Ветхая ткань затрещала под рукой.

— Я здесь! — успел крикнул итальянец.

На это раз они выстрелили из чего-то посерьезнее: поверх голов полетели листья и куски лиан:

— Отзовись!

Прислушались. Тишина была сродни ватному колпаку.

Они яростно боролись в пыли и давленом винограде, и Он сразу понял, что не справится, слишком дик и силен был сумасшедший.

— Я их вижу! — обрадовано крикнул, кажется, Андреа.

— И я! — крикнул Клопофф, или человек с очень похожим голосом.

По направлению к ним раздались быстрые шаги. В радостных голосах звучали нотки, которым нельзя было доверять.

— Попались, голубчики! — воскликнула Старуха.

Это была ошибка. Джованни снова испугался. Бросил бороться и сел. Крутил головой, что-то соображая о мире, как вылупившийся птенец. Потом, не оглядываясь, на четвереньках стал карабкаться по склону.

Им хватило минуты, чтобы перевались за гребень холма и свалиться в узкий каньон. Вымытый зимними потоками, — с одной стороны он почти вертикально уходил в небо, а с другой, где-то ниже по склону, падал в речку.

Теперь кричали и звали издали. Опереточная ситуация. Стреляли ракетами, которые рассыпались с сухим, беспомощным треском. Он едва не рассмеялся вслух — в который раз его лишь пугали. Африканец шарахался, как призрак. Камни угрожающе шевелились под ногами, и останцы были заслонены склоном горы. Даже луна оставила им одну ночную спасительную тень. Он едва поспевал за неутомимым, как вол, Джованни. Казалось, Старуха напугала его до смерти. На какое-то мгновение Он потерял его из вида, а когда, задыхаясь, наконец достиг вершины каньона, Джованни сидел и беспечно ковырял в носу.

— Пыль одна… — поведал он и зевнул.

Луна висела слева над третьим из семи останцев. Он подождал с минуту, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле, потом обошел останец вокруг. За долгие годы трава в расщелине скалы, где Он спрятал Громобой, стала похожей на толстый, упругий ковер. Он поддел ее у основания и завернул наружу. Толстые корешки трав рвались с треском, как пистоны. Потом раскачал несколько камней и столкнул по склону. С шелестом убегающего человека они покатились вниз. Ружье было на месте — Он сразу нащупал козью шкуру. Джованни дышал к спину: