Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского

У учителя может возникнуть вопрос, возникший, видимо, и у некоторых представителей народа, — так кто же тут еретики: те, которых сжигают, или те, которые сжигают?

Можно бы поспорить по этому вопросу наместнику с учителем, столкнуть идеи основоположные с идеями, подсказанными жизнью. Публичное столкновение идей. Но инквизитор, видимо, к этому не готов, открытого спора он не выдержит. Да к тому же считает себя большим богом, чем сам бог. Спорить — занятие не для бога. «Он хмурит седые густые брови свои, и взгляд его свер­кает зловещим огнем. Он простирает перст свой и велит стражам взять его. И вот, такова его сила и до того уже приучен, покорен и трепетно послушен ему народ, что толпа немедленно раздвига­ется пред стражами, и те, среди гробового молчания, вдруг на­ступившего, налагают на него руки и уводят его. Толпа момен­тально, вся как один человек, склоняется головами до земли пред старцем инквизитором, тот молча благословляет народ и прохо­дит мимо» [10, 9, 313].

Инквизитор не спорит. Он «играет козырем» — взять его.

Но может быть, не так-то просто взять? Вокруг-то толпа, благодарная Христу, целующая землю, по которой он шел, поющая Осанну. Толпа, к тому же видящая его могущество и ждавшая его полторы тысячи лет. Такое может казаться Христу, но не инкви­зитору. У того есть опыт «брать». Он знает нравы толпы и цену Осанны в ее устах.

Толпа раздвигается, уста сомкнуты. Не от негодования, а от осторожности. Чтобы нечаянно, по инерции, не вылетела Осанна.

Стража берет его безо всякого сопротивления, как рядового еретика. Кроме того и более того, толпа единодушно падает ниц. Перед тем, кто скомандовал «взять».

Чего больше боится этот народ, бога или наместника? Намест­ника.

Учитель христианства помещен «в тесную и мрачную сводча­тую тюрьму в древнем здании святого судилища».

«Это ты? ты? — Но, не получая ответа, быстро прибавляет: — Не отвечай, молчи. Да и что бы ты мог сказать? Я слишком знаю, что ты скажешь. Да ты и права не имеешь ничего прибавлять к тому, что уже сказано тобой прежде. Зачем ты пришел нам ме­шать? Ибо ты пришел нам мешать и сам это знаешь. Но знаешь ли, что будет завтра? Я не знаю, кто ты, и знать не хочу: ты ли это, или только подобие его, но завтра же я осужу и сожгу тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал твои ноги, завтра же по одному моему манове­нию бросится подгребатьк твоему костру угли, знаешь ты это? Да, ты, может быть, это знаешь...» [10, 9, 314]. Это говорит при­шедший в тюрьму инквизитор. Он и здесь не спорит с пленником. Странным ему кажется какой бы то ни было диалог с безоруж­ным учителем. У учителя лишь идеи, а у инквизитора стража и большие запасы дров для костра. Какой же тут диалог, и зачем? Смешно спорить с тем, кого можно просто сжечь. Возможен лишь монолог.

Из него следует, что учитель свое дело сделал — дал учение. Все. Дальше — дело инквизитора. Он по-своему истолковал это учение, превратил его в материальную силу и ни в каком учите­ле более не нуждается. Он сам теперь учитель. А тот, первона­чальный, нужен ему не живой, а молчащий, плакатный, как имя, как знамя, как стереотип. Он просто должен молча освятить сво­им именем все, от его имени совершаемое. Живой же он будет лишь мешать. И об этом инквизитор говорит ему прямо.

Более того, его-то, основателя учения, которому якобы следу­ют, объявляют еретиком. Только на той основе, что истинное тол­кование учения расходится с толкованием инквизиторским.

Конечно, инквизитор мог бы на этом и закончить разговор, предоставив его продолжение костру. Но он продолжает. Лишь по одной причине — автору надо дать возможность высказать взгля­ды на человека противостоящего Христу учителя человечества — инквизитора.

Инквизитор исходит совсем из другого понимания человека. Человек прост и безличностен. Главное для него — «хлебы». И эксперименты Христа со свободой как главным условием жизни человека неуместны и результатов положительных не дали.

«Не ты ли так часто тогда говорил: «Хочу сделать вас сво­бодными». Но вот ты теперь увидел этих «свободных» людей, — прибавляет вдруг старик со вдумчивою усмешкой. — Да, это дело нам дорого стоило, — продолжает он, долго смотря на него, — но мы докончили наконец это дело во имя твое. Пятнадцать веков мучились мы с этою свободой, но теперь это кончено и кончено крепко. Ты не веришь, что кончено крепко? Ты смотришь на меня кротко и не удостоиваешь меня даже негодования? Но знай, что теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили ее к ногам нашим. Но это сде­лали мы, а того ль ты желал, такой ли свободы?» [10, 9, 315]. Христос исходил из того, что люди жаждут свободы. И прежде всего хотел дать им именно свободу. И вот результат, говорит инквизитор Христу, ты его видел. Эти свободные ласкали тебя, а затем позволили арестовать и будут, если сказать, подгребать угли. Но это требовало больших многовековых усилий. Дело те­перь сделано. Нет у людей свободы. И — на века. Ибо люди теперь-то такие-то и считают себя наиболее свободными. То есть все было направлено не на то, чтоб создать условия для свобод­ного развития человека, а на то, чтоб создать такое понимание свободы, при котором рабство будет считаться истинной свободой. Не действительность преобразовывалась до человечной, а человек обезличивался до бесчеловечной действительности. Искажены все понятия, все вывернуто наизнанку. На людях ошейники, людьми манипулируют. И выдают это за свободу. Причем многие, не за­думываясь, считают, что они самый свободный народ на свете. И будут оспаривать иное мнение. Они — в плену стереотипности. Не имея своего мнения, они чувствуют себя свободными и счастли­выми. И в этом трагедия.

Инквизитор, между тем, продолжает: «Ибо теперь только (та есть он, конечно, говорит про инквизицию) стало возможным по мыслить в первый раз о счастии людей. Человек был устроен бун товщиком; разве бунтовщики могут быть счастливыми? Тебя пре­дупреждали, — говорит он ему, — ты не имел недостатка в пре­дупреждениях и указаниях, но ты не послушал предупреждений, ты отверг единственный путь, которым можно было устроить лю­дей счастливыми, но, к счастью, уходя, ты передал дело нам. Ты обещал, ты утвердил своим словом, ты дал нам право связывать и развязывать, и уж, конечно, не можешь и думать отнять у нас это право теперь. Зачем же ты пришел нам мешать?» [10, 9, 316].

Оказывается, свобода отнята у людей для их счастья. Они бун­товщики. Бунт же заставляет людей думать, принимать решения, действовать, нести ответственность. Это и делает людей несчаст­ными. Отдает человек свою свободу другому — и думать не надо, и ответственности нет. Он стал счастлив. Считает себя свободным и счастливым как раз в период инквизиции, в период наибольших гонений на истинно свободных людей.