Герберт Циргибель - Иной мир

Позже он попросил меня зайти в его каюту. Он протянул мне исписанный числами лист бумаги.

— Пожалуйста, проверь эти данные, Стюарт.

— Почему, — спросил я.

— Потому что я надеюсь, что я ошибся в расчетах. Я попытался рассчитать наше возможное приближение к Земле. Однажды мы приблизимся к ней на расстояния от Земли до Луны.

— Действительно? — радостно спросил я. — Это было бы превосходно, Чи.

— Это будет через триста пятьдесят четыре года.

Когда он увидел мое испуганное лицо, он прибавил: «Я мог ошибиться в расчетах, возможно я поставил запятую не в том месте…»

— Это было бы очень утешительно, — саркастично ответил я, — тогда это было бы всего лишь тридцать пять лет.

— В горах Алатау и в Северной Каролине находятся самые большие приемные устройства в мире. Наши три зонда все еще работают, возможно они уже зарегистрировали там наши сигналы?

— Тебе известно лучше, чем мне, что их дальность их действия слишком мала, Чи. Земля стала размером с звезду, скоро мы совсем потеряем ее из виду.

Он ничего не ответил. Я сел на корточки и проверил его расчеты.

Чи не ошибся в расчетах. Но мне было уже все равно, что из этого получалось. Для нас 35 лет было не намного меньше, чем 350 или 3500. Я взял его расчеты с собой в свою каюту и подавленно уставился на числа. Тонкий трос, который нам однажды бросил Чи, порвался как паутина. Триста пятьдесят четыре года! Мы были пожизненно заточены в эти обломки.

В отчаянии я взял транскапус и пролистал перед собой страницы книги, смысл которой, пожалуй, больше всех подходил нашему несчастью: «Божественной комедии» Данте». В этой шокирующей фантазии было еще что-то утешительное, и все же меня больше не трогают его видения вулканов ада. Слова проходят мимо меня, чужие и далекие. В двадцать шестой песне есть такое место:

"О братья, — так сказал я, — на закат

Пришедшие дорогой многотрудной!

Тот малый срок, пока еще не спят

Земные чувства, их остаток скудный

Отдайте постиженью новизны,

Чтоб, солнцу вслед, увидеть мир безлюдный!

Подумайте о том, чьи вы сыны:

Вы созданы не для животной доли,

Но к доблести и к знанью рождены" [16] Перевод М.Лозинского. Данте Алигьери. Божественная комедия. Издательство "Правда", М.: 1982 .

В идеалах человечеству никогда не было недостатка. Как красиво звучало: « Но к доблести и к знанью рождены». Наша доблесть и наши знания объединялись только в одну мысль, снова ступить на Землю, желание, которое больше не было осуществимым.

Я все еще читал, когда позади меня вдруг появился Паганини. На самом деле, со своей перевязанной головой он был похож на тех измученных существ и кающихся чудовищ, которые были описаны в этих песнях. Он склонился над транскапусом, глупо захихикал и сказал:

— Оставьте ж путники, вы всякую надежду. Я знаю эту книгу, брат. О, моя голова, у меня ужасно болит голова. Соня только что массировала меня. Это прекрасно, Стюарт, иногда бывает щекотно. Тебя когда-нибудь массировала женщина?

— Оставь меня в покое, Паганини, — недовольно сказал я. Он нашел бумагу с расчетами Чи и поднес листок к себе. Я подумал, он болен и так и так не поймет чисел. Но я ошибался. Он очень быстро понял содержание этих расчетов.

— Посмотри, посмотри, — сказал он, — еще всего триста пятьдесят четыре года…

Я забрал у него бумаги.

— Возвращайся к Соне.

— Я не хочу, — крикнул он, — я хочу осмотреться на нашей новой Земле, десятой планете, которую они никогда не найдут. Полтора года я уже нахожусь здесь.

Он схватился за голову и болезненно скривил лицо. — Должно быть дело в жаре, Стюарт, моя голова не может выносить такое тепло.

— Да, стало немного теплее, — подтвердил я, — но мы теперь снова можем регулировать температуру.

— Ничего мы не можем, Стюарт, ничего. Мы приближаемся к Солнцу, и мы все там сгорим.

— Мы приближаемся вовсе не к Солнцу.

— Полтора года, — пробормотал он, — это уйма времени. Я чувствую себя как Дедал, который со своим сыном Икаром слишком близко подобрался к Солнцу и подпалил об него свои крылья. О, Стюарт, только что это, человек? Он хватает звезды! Михаил мертв. Да?

— Да, Дали.

— Он тоже не был Прометеем. Все огни, которые есть, люди уже зажгли на Земле. Я буду работать, Стюарт, много работать. Второй пассаж моей композиции будет содержать совершенно новые звучащие элементы.

Он прочел мне запутанный доклад о своей музыке, в которую он хотел ввести закономерности Вселенной.

— Музыка, — воскликнул он с энтузиазмом, — это язык природы! Все колеблется, все есть модуляция. Что жалкие законы нашего языка, грамматики и синтаксиса против физических законов колебаний медиума? Я могу сказать в миллионы раз больше этими колебаниями. Я озвучу бесконечность, вечность, которая нас окружает, тишину и бесконечную пустоту.

Я сожалел о том, что больше не мог обсудить с ним серьезные вещи. Все же я сказал: «Паганини, есть много такой музыки, которая выражает пустоту, значит это не ново, но есть также Бах и Бетховен — будет трудно сказать больше, чем они.

— Пустяки, — презрительно ответил он, — их мысли земные. Где небо, на которое мы смотрели, где облака и мерцающие звезды? Им всем не знакома эта бесконечность. Выгляни наружу, Стюарт, от Земли остался мыльный пузырь. Вокруг нас бесконечность.

Будто эту вечность нельзя почувствовать на Земле, подумал я. Путаница в его мыслях, кажется вызывала у него что-то вроде мании величия. Мне было жаль его, но мне было весьма нелегко сочувствовать ему. Паганини вжился в свою роль первопроходца музыки, он чернил искусство мастеров прошлого, говорил о старье, которое не годилось. Раньше он говорил другое. Раньше — какое странное определение. При том, что прошло еще только две недели.

Паганини говорил не переставая. Его головная повязка немного сползла, пара черных волосков на лице пустили ростки, и когда он говорил, его невредимый темный глаз тлел словно уголек. Я обрадовался, когда вдруг появилась Соня недолго думая утянула его из кабины. Странно, но он последовал за ней без всяких возражений.

Я не могу отделаться от расчетов Чи. Действительно ли для нас больше нет спасения? Нам остается маленькая капля надежды: Они могли услышать нас на Земле. Я внушал это себе и точно знал, что энергии маленького передатчика будет недостаточно для того, чтобы преодолеть такое расстояние. Разве быстрая смерть все же не лучше чем это жалкое существование? Какой смысл еще был в этой для нас? Я зашел к Соне в лазарет. Она сидела со своим пациентом. Он спал.

— Как ты чувствуешь себя, Соня? — спросил я.

Они печально засмеялась.

— Не лучше, чем ты, Роджер. Хуже ему.