Николай Дашкиев - Торжество жизни

И вдруг на экране мелькнули какие-то тени. С помощью микрометрического верньера Степан подвел изображение ближе…

Черные точки на зеленом фоне были разбросаны группками. Они казались неподвижными.

Степан и Николай смотрели на эти точки, затаив дыхание. Ведь это и были частицы загадочного вируса, вируса Иванова.

Но вот что-то изменилось. Как будто не заметно было никакого движения, но число черных точек увеличилось. Изменился и размер точек — они распались на части, как шарики ртути. Через несколько минут повторилось то же самое: уже все поле усеялось мельчайшими точками. И вдруг поле стало совершенно чистым.

Николай посмотрел на часы. Было двадцать три часа пятьдесят минут. Прошло семьдесят два с половиной часа с момента введения в ткань сыворотки, содержащей вирус Иванова.

— Вот так, наверное, и «болотница»… — прошептал Карпов.

А у Степана перед глазами все еще стояла картина: черные точки распадаются на более мелкие, они равномерно покрывают весь экран и мгновенно исчезают.

«Как? Почему?»

На этот вопрос ему не ответил бы никто в мире.

Туман… Туман… Туман….

Над узкими улицами лондонского предместья, над грязной Темзой нависла непроглядная пелена; она колышется, превращая все вокруг в бессмысленный хаос, глушит звуки, окрашивает испитые лица прохожих в мертвенные зеленовато-серые тона, угнетает, давит. Это — воплощение самой безысходной тоски, страшного в своем безмолвии отчаяния, болезненного одиночества, крушения надежд и желаний.

Человек идет вдоль Темзы шатаясь, но он не пьян. Человек бледен и худ, но это не от болезни. Он не ел несколько дней, он забыл, как потрескивают сухие поленья в очаге. Этот человек безработный и зовут его Джон Кэмпбелл.

Мысли у Джона странно путаются, ноги дрожат. Чтобы не упасть, он хватается за перила моста и закрывает глаза. Откуда-то из провала памяти выплывает картина: Ленинград… вышка собора… седоголовый русский… Как его? А, вспомнил, — Стефан Рогофф. Обещал вылечить…

Боцман грустно покачал головой, вспомнив, как увидел склонившегося над сундучком рыжего Дика. Вот он бьет Дика в челюсть, и тот отлетает, скаля зубы, как пес… «Медуза» плывет по смирному, однообразному до тошноты морю… Лондонский порт… Агенты у сходней… Выхоленный, полный презрения полковник… Полковник из Интеллидженс Сервис сказал: «Шпион! Русский шпион!» Кто шпион? Джон Кэмпбелл, честный парень и никогда не станет шпионом. Но разве там поверят?.. Это все Дик, рыжий Дик виноват!

— Эх!.. — Джон сплюнул и поплелся дальше. Еще оставалась одна — последняя — надежда: может быть, доктор Меджиссон сжалится. Если же нет…

Джон посмотрел вниз, за перила моста, — туман скрывал Темзу, но боцман вздрогнул: вода в реке, должно быть, холодна, как лед.

Джону пришлось итти пешком более двух часов — денег на подземку не было. К особняку доктора Меджиссона он подошел совсем обессиленным, чувствуя, что вот-вот упадет. Лакей не пустил его даже в переднюю, и Джон, криво улыбаясь, молча уселся на мокрые ступени парадного, зная, что никакая сила не сможет увести его отсюда.

Наконец дверь открылась, и лакей процедил сквозь зубы:

— Войди!

Джон, пошатываясь, подымался по мраморной лестнице, машинально подсчитывая в уме, сколько дней можно прожить, если продать хотя бы один из ковров, устилающих ступени. Откуда-то донесся столь аппетитный запах кофе, что у Джона судорога свела челюсти. Было тепло, светло, уютдо. И сам Меджиссон — низенький толстяк — казался воплощением старой доброй Англии, о которой читались длинные нравоучительные истории в воскресных школах.

Меджиссон вопросительно взглянул на оборванца. Заметив мраморную расцветку его лица и рук, он покачал головой:

— Чем могу служить, уважаемый?

И взглядом, и тоном он как бы говорил: ты, безусловно, болен, причем болен какой-то странной, необыкновенной болезнью, но лечение стоит денег, которых у тебя нет.

Профессор Меджиссон давно уже перестал быть тем восторженным юношей, который мог по целым суткам не отходить от постели больного, гоняться за призраками неведомых болезней, мечтать и дерзать. Прежний Меджиссон исчез вместе с необеспеченностью и неопытностыо, а этот — профессор, один из богатейших врачей страны — смотрел испытующе и холодно.

Но и Джон Кэмпбелл уже не был самоуверенным и дерзким забулдыгой-боцманом, сорившим деньгами по всем портам мира. Если течение времени вознесло и возвеличило доктора Меджиссона, то Джона Кэмпбелла оно сломило, вытравило у него лучшие человеческие качества. Однако у него еще нашлись силы, чтобы не заплакать, не броситься к доктору в ноги с мольбой о спасении. Запинаясь, он хрипло проговорил:

— Профессор, я болен какой-то странной болезнью. Меня никто не берет на работу: здоровому — и то почти невозможно устроиться… Я умираю с голоду… Профессор, если вам нужна моя рука, нога, кровь — все, что есть у меня, возьмите, но только вылечите.

Он судорожно всхлипнул и протянул руки:

— Профессор, у меня жена и ребенок, они умирают с голоду, а я не могу принести им ни шиллинга, хотя этими руками я умею делать очень многое… Профессор, я напишу договорное обязательство выплачивать вам половину своего жалованья до конца моих дней, — вылечите меня!.. Профессор, я ветеран войны — немецкая пуля в Нормандии пронзила мне грудь… Профессор!..

Меджиссон стоял все такой же непроницаемый, кругленький, благодушный и смотрел куда-то за окно, нетерпеливо притаптывая ногой. Ничто в мире не могло его разжалобить-он видел картины и погрустнее этой, профессора только раздражало, что этот оборванец отбирает драгоценные минуты.

Но боцман был настойчив:

— Профессор, русский доктор Стефан Рогофф предлагал мне в России пятьсот фунтов стерлингов за двадцать унций моей крови. Он говорил, что давно ищет такого больного.

Джон сболтнул о русском неожиданно для себя самого и испугался: полковник из Интеллидженс Сервис сказал, что если он проболтается, ему не сдобровать. Но это был последний шанс на спасение, и боцман с радостью увидел, что на профессора подействовало воспоминание о русском.

— Он долго уговаривал меня… Он говорил, что из моей крови можно сделать какое-то чудесное лекарство, и обещал вылечить меня. Почему я не согласился? Ах, дурак! Ах, дурак!..

Боцман врал теперь неудержимо, с ужасом думая о том, что еще минута — и его прогонят отсюда. Он даже втянул голову и зажмурился, когда Меджиссон шагнул к нему и взял за плечо.

— Ты не врешь?

Глаза его смотрели недоверчиво и пронзительно. Боцман испуганно покачал головой:

— Нет, нет! Клянусь жизнью моего ребенка! — Он мог свободно клясться — ни жены, ни детей у него не было. — Рогофф даже дал мне свой адрес: он работает в Ленинграде, в противораковом институте…