Николай Дашкиев - Торжество жизни

— Молчит.

— А как же его антиканцерогенные вещества?

— Возится с биоцитином, как всегда произвольно трактует факты в защиту своей теории.

— А вы?

— Ждем.

— Алексей Иванович, ждать нельзя. История с диссертацией Великопольского затягивается. Надо писать в газету.

— Уже написано. Статья появится в одном из ближайших номеров «Вестника Академии наук». Мало того, на конференции онкологов Иван Петрович по пунктам разбил всю теорию Великопольского.

— Не всю, положим…

— Не скромничайте, Иван Петрович!.. Кроме того, заканчивается разработка вирусной теории рака в Ленинградском институте.

— Хорошо! Очень хорошо! Ну, хватит о Великопольском. Поговорим лучше о «болотнице» и о вирусе Иванова.

— «Болотницу» начинаем изучать завтра. Сообщение с нестойкости вируса очень кстати.

— А вирус Иванова предоставим на растерзание студентам.

— Не рано ли, Иван Петрович?

— Шучу, шучу… Они будут проводить всю работу под нашим с Алексеем Ивановичем руководством.

— Ну, добро!.. Ах, друзья, если бы вы знали, как тяжело болеть! В эту минуту я чувствую себя сносно, но через час-два не в состоянии буду даже думать. Ну что же мне, вот так пластом и лежать? Как на самом скучном курорте!

— А когда вы были на курорте?

— До войны был.

— Забылось, пожалуй?

— Да вот вспоминаю… Но нет, друзья, совершенно серьезно: с «болотницей» надо покончить как можно скорее!

Он вздохнул и закрыл глаза. В комнате сразу стало тихо.

Кривцов прошептал:

— А почему Марии Александровны до сих пор нет?

— Дежурит. У нее сегодня три неотложных операции.

Петренко шевельнулся на кровати, позвал:

— Маша… — открыл глаза, посмотрел на Ивлева и Кривцова и огорченно спросил:

— Маши нет?

— Нет.

Снег начал итти поздно вечером, — спокойный, медленный, как бывает только в начале зимы. К утру окна затянуло легким фантастическим рисунком; на провода, на ветви деревьев осел пушистый иней; гудки заводов прозвучали торжественно и гулко; все в мире вдруг изменилось.

Но вот к полудню из-за туч проглянуло солнце. Оно лишь скользнуло своим косым лучом по земле, но и этого было достаточно, чтобы разрушить творение великого художника-мороза.

С окон исчезли доисторические папоротники; деревья, утратив свои пышные наряды, стали голыми и неприглядными. На улицах набухал водой грязножелтый снег. Было неуютно и мрачно.

И оттого, что так неожиданно и быстро распался сказочный мир, что лыжную экскурсию вновь придется отложить на неопределенный срок, Галина ожесточенно топтала грязную кашицу снега, недовольная сама собой, подругами — всем. Как бы желая подчеркнуть свое презрение к зиме, оказавшейся бессильной, она умышленно выбирала места, где еще не ступала нога прохожего, и ставила ботик, с вывертом отбрасывая снег.

Ее коротенькое пальто — расстегнуто, из-под воротника торчит хвостик косы; потрепанный портфель болтается вниз замком, — восьмиклассница Галина явно не в настроении.

День вообще был очень неудачный. Началось с того, что она плохо ответила по математике. Ей, правда, поставили пять, но ведь ясно, что пятерки она не заслужила. Она так и сказала Виктору Никаноровичу. Разве это неправильно? Почему же тогда против нее ополчились девочки? Рая даже сказала: «Ты всегда задираешь нос и, наверное, хочешь, чтобы тебе ставили пять с плюсом!» А затем, после уроков, состоялось классное собрание, и все долго спорили о долге и честности, о помощи и подсказках… Галина сказала, что Клава, ее подруга, поступила нечестно, потому что давала Рае списывать контрольную по химии. И Клава, и Рая обиделись… Нет, день был явно неудачным.

Дома никого не было. Бабушка, наверное, повела Славика на прогулку.

Свернувшись калачиком на диване в своей комнате, Галина раскрыла книгу. Она старалась заглушить чувство недовольства и раздражения, заставляя себя думать о том, что скоро начнется зима, что хорошо будет кататься на лыжах…

Размечтавшись, она уснула. Ей приснилась зима — снежная, веселая, но сон был очень короток: Галина едва успела стать на лыжи, как вдруг поскользнулась и полетела куда-то под гору все быстрей, быстрей, быстрей…

Она испуганно вскинула руки и тотчас проснулась. Теперь ей уже хотелось, чтобы этот сон продолжался. Вероятно, вот так же сладко замирает сердце, когда прыгаешь с трамплина…

Но как крепко ни закрывала она веки, заснуть не удавалось. А тут еще сквозь неплотно прикрытую дверь доносился чей-то приглушенный бубнящий голос… Это, видимо, доцент Жилявский.

— Бу-бу-бу-бу… — передразнила его Галина и отвернулась к спинке дивана.

Интересно, о чем он там бубнит? Он вечно что-нибудь доказывает — кругленький, лысый, с противными масляными глазками. В последнее время он начал приходить слишком часто и, развалившись в кресле, рассуждал обо всем в мире, а затем уходил с Антоном Владимировичем в кабинет и долго вот так о чем-то бубнил.

За дверью на секунду установилась тишина, а затем послышался голос Антона Владимировича. Он звучал как-то странно, — приглушенно, мягко, словно отчим оправдывался. Галина представила себе Антона Владимировича; он, вероятно, прищурил глаза и немного ссутулился — он всегда сутулился, когда оправдывался перед мамой. А Жилявский, наверное, сидит, заложив ногу за ногу, и посматривает искоса, торжествуя.

Вдруг в кабинете кто-то стукнул кулаком по столу, так, что задребезжал графин, и Жилявский крикнул:

— Должны! Понимаете? Должны!

Отчим смолчал.

Опять забубнил Жилявский, только конец фразы был понятен:

— …а нам — все известно!

«Что известно? — думала Галина. — Почему Антон Владимирович мямлит, как школьник, вызванный к директору? Почему голос у Жилявского звучит так жестко и злобно?»

Она вообразила, что Жилявский — шпион, вымогающий у отчима важные сведения.

«Что же теперь делать? Позвонить в милицию? Открыть дверь и крикнуть: „Уходите отсюда, вы, шпион!“ А если он вовсе не шпион, что тогда?»

Галина не знала, как нужно поступить, и прислушивалась к каждому звуку за дверью. Там продолжалась беседа, но нельзя было понять ни слова. Лишь в те секунды, когда немного затихал уличный шум или же собеседники повышали голоса, долетали обрывки фраз. Речь шла о лабораториях и исследованиях. Галина почти совсем успокоилась, но вдруг снова насторожилась.

— Ну, а что же с этим Роговым? — спросил отчим.

Галина вскочила с дивана и побежала к двери. Она прижала руку к груди, — сердце билось так сильно, что, казалось, его стук был слышен в другой комнате.

— Нужно доказать, что для советской науки его попытки просто вредны… (Галине показалось, что Жилявский как-то особенно подчеркнул слово «советской»).