Юрий Нестеренко - Приговор

в этих местах и промышляют, то не под самыми графскими стенами — и мы

спустились вниз. Впервые мы не спешили куда-то или откуда-то, не

высматривали добычу и не думали о том, как не стать добычей самим, а

просто гуляли, наслаждаясь покоем и тишиной, нарушаемой лишь шепотом

листвы да негромкими посвистами птиц. Мы нашли заросли лесной малины -

на солнечных местах ягода уже сошла, но в тенистых, наоборот, вошла в

самую пору, затем посидели на берегу тихого озерка (оно было не таким

большим, как то, где стоял замок Хогерт-Кайдерштайнов, и не овальное, а

продолговатой и слегка выгнутой формы — но я догадывался, какие

воспоминания оно навевает Эвелине). Я, впрочем, был бы не я, если бы не

извлек из прогулки и практическую пользу, отыскав несколько целебных

растений и продемонстрировав их моей спутнице.

Затем колокол, доносившийся словно из другого мира, возвестил

полдень, и мы не спеша отправились обратно. Пообедав на постоялом дворе,

к назначенному сроку мы вновь поднялись к стенам Нуаррота.

На сей раз нас пропустили внутрь. Мы сдали страже оружие ("включая

ножи", как уточнил хмурый рыжеусый капрал; об огнебое он, разумеется, не

имел понятия) и были препровождены сперва вверх по лестнице, освещенной

факелами, а затем по длинной каменной галерее, пронзавшей все три пояса

стен. Двое стражников, топавших следом, неприятно напоминали конвой.

Наконец мы остановились перед высокой двустворчатой дубовой дверью с

ручками в виде бронзовых львиных голов с кольцами в зубах. Один из

сопровождающих постучал кольцом о дверь, пытаясь делать это громко и

деликатно одновременно, зашел внутрь доложить о нас и почти сразу вышел,

сделав сухой приглашающий жест.

Мы вошли и оказались в большом, но строго, почти аскетично

обставленном кабинете. Здесь даже не было гобеленов, если не считать

одного, с графским гербом высотой в человеческий рост, висевшего как раз

на стене напротив входа. Не было и ковра на полу — лишь каменные плиты

шахматной расцветки. Под гобеленом громоздился тяжеловесный стол, почти

пустой, если не считать простой бронзовой чернильницы и очиненного пера;

справа возвышался шкаф с большим количеством ящиков, помеченных

литерами. Дневной свет проникал в помещение через высокое окно слева;

под этим окном стоял еще один двухтумбовый стол, поменьше, на котором

лежали несколько книг и свитков самого казенного вида. Солнечные лучи в

этот час озаряли лишь этот стол, оставляя остальную часть кабинета в

тени. Стульев для посетителей я сперва не увидел вовсе, затем все же

заметил один, задвинутый в левый ближний угол.

Хозяин кабинета стоял возле освещенного стола вполоборота к нам,

изучая какие-то записи. Когда мы вошли, он даже не повернул головы. Он

был довольно высок, худ, узкоплеч и прям, как палка; круглая голова была

подстрижена очень коротко, практически наголо — возможно, с целью

сделать менее заметной растущую лысину — из-за чего тело его казалось

непропорционально длинным. На нем был долгополый строгий черный костюм -

на пуговицах, но без всяких украшений, если не считать едва намеченной

полоски кружева по верху стоячего воротника — и кожаные туфли с

простыми, без позолоты, пряжками; подобный стиль был явно следствием

принципов, а не недостатка средств, немыслимого для хозяина такого

кабинета. Я не мог определить его возраст, во всяком случае, в таком

ракурсе; ему могло оказаться и 35, и 55. Я никогда не видел сеньора

Эвелины даже на портретах, но в одном был убежден твердо: этот человек -

не граф Рануар.

Уже хотя бы потому, что деревянная прямизна его осанки не имела

ничего общего с военной выправкой. Не требуется даже знать анатомию так

хорошо, как я, чтобы отличить руки и плечи рыцаря, привычные к весу

меча, щита и доспехов, от телосложения того, кто не берет в руки ничего

тяжелее приходно-расходной книги. Да и весь его облик, несмотря на

сквозившую в нем (даже в профиль) холодную надменность, не вязался с

представлением об аристократе древнего рода, практически самовластно

повелевающем десятками тысяч квадратных миль земли и человеческих душ;

это была надменность вышколенного слуги, а не господина.

— Дольф и Эвелина Хогерт-Кайдерштайн? — осведомился он бесцветным

голосом, по-прежнему глядя не на нас, а в свои бумаги. Именно так я

сообщил наши имена писцу, вполне сознавая двусмысленность формулировки,

позволявшей предположить, что баронская фамилия принадлежит нам обоим

(своей собственной у меня, как и у большинства простолюдинов, нет).

— Да, — ответил я, — и мы хотели бы видеть господина графа.

— Его сиятельство отбыл с войском, — он, наконец, соизволил

повернуться к нам, продемонстрировав невыразительное лицо с тусклыми

глазами, оставившее меня все в тех же сомнениях относительно его

возраста. Зато в чем я практически не сомневался, присмотревшись к

нездоровому цвету этого лица, так это в том, что его обладатель страдает

запорами и геморроем. — Я Йоханнес Штурц, мажордом, и хозяйственные

вопросы находятся в моем ведении. Слушаю вас.

— Хм… я не уверен, что наш вопрос следует классифицировать, как

хозяйственный, — я невольно подстраивался под его стиль, одновременно

радуясь, что уж с этим субъектом Эвьет точно не станет обсуждать планы

диверсионных операций. — Речь идет о вассальном и сеньорском долге…

— Именно о долге я и хочу с вами поговорить, — перебил Штурц. -

Согласно этим документам, Хогерт-Кайдерштайны уже в течение трех лет не

вносят в казну графства свой процент отчислений от сборов с податных

сословий. К сожалению, сложности военного времени и ненадлежащее

исполнение обязанностей моим предшественником не позволили заняться этим

вопросом раньше. Но, надеюсь, теперь вы дадите удовлетворительное

объяснение этому факту?

Что ж, я дал ему "удовлетворительное объяснение". Успокаивающе взяв

Эвьет за руку — "не вмешивайся, говорить буду я" — я коротко рассказал

ему, что случилось, втайне надеясь, что он хоть немного смутится по

поводу тона, которым начал разговор.

— Ах вот как, — он даже и не подумал выразить хотя бы формальное

соболезнование. — Постойте, вы сказали — вся семья, кроме

несовершеннолетней девицы Эвелины? А кто же, в таком случае, вы?

— Я представляю ее интересы.

— Вы стряпчий?

— Я — доверенное лицо госпожи баронессы, — повторил я, заодно

напоминая Штурцу о его собственном, явно невысоком, происхождении, дабы

он не слишком заносился.

— Я это подтверждаю, — добавила Эвьет.