Евгений Пинаев - Поиск-88: Приключения. Фантастика

Так и жил старик в кирпичном доме с мансардой, жил почти один: Лешка, сын его, был ребенком поздним, Середа ему больше в деды годился. Отца, пропахшего куриным пометом, сын стеснялся до слез. И ходил-то он как все — импортными дубленками и японскими магнитофонами народ не раздражал. Друзей у него было много. Семен видел, что его девчонка все чаще вертится с ним на танцах, но виду не подавал: молод был Лешка для мужика. А что еще оставалось делать Семену — поймать парня после этих танцев и спустить по обрыву к речке? Так прошли его семнадцать лет, несолидняк. Про себя он тогда думал, что отработает еще один сезон и будет что-то решать.

Осенью старик Середа затеял машину менять. Дорог-то в поселке было — одна, разбитая, до Охотского моря, другая — полторы версты — до аэропорта. Вполне бы ему хватило его старого черного «москвичонка», похожего в поселковой грязи на майского жука. Но вот захотелось старику новую модель «Жигулей». По такому случаю он собрал мужиков — посоветоваться. Они сидели у него в гараже, пили «Солнечный берег» и, чтобы перебить конфетный запах болгарского коньяка, загрызали его свежей редиской с соседнего огорода. Узнав, что новая машина уже куплена и стоит в Петропавловске, в морском порту, а Михалыч ищет покупателя для своего «майского жука», мужики начали хором советовать: «Отдай тачку парню, пусть катается, к технике привыкает». — «Пусть сам зарабатывает, а то он не к технике привыкнет, а к легким деньгам», — строго ответил тогда Михалыч, и эта фраза быстро разнеслась по поселку. Многие повторяли ее с одобрением.

Потом из Петропавловска пришел теплоход, привез баранину, яблоки, водку и новые «Жигули» для Михалыча. Была суббота, и девчонка забежала к Семену в мастерскую — позвать на танцы, но ему не захотелось в очередной раз изображать из себя взрослого человека, который забрел на танцульки нечаянно, и он отмахнулся. «Я приду проводить», — сказал он, продолжая ковыряться в аппаратуре. «Можешь не утруждаться», — фыркнула девчонка и повернулась на каблучках. Это он слышал не один раз, поэтому воткнул паяльник в канифоль и сказал сквозь слабую дымовую завесу: «Могу и не приходить. Тем более, что дорогу ко мне ты уже знаешь». В тот вечер он занялся настройкой станции и сжег кассету гальванометров, выругал себя и провозился до полуночи, стараясь подпаять тончайшие растяжки платиновых зеркалец. Где-то посреди ночи всплыла мысль, что подмораживает уже, не захотела в туфельках к нему через весь поселок бежать... Он провозился с аппаратурой до утра. После бессонной ночи его чуть покачивало, во рту был купоросный привкус от выкуренного «Беломора»: спалил за ночь пачку... И он решил дойти до магазина по холодку, взять папирос, а уж потом вернуться домой и завалиться спать до обеда.

Рядом с магазином, у гаража старика Середы, толпился народ. Внутри глухо ворчал двигатель машины. Семен еще подумал, что вчера Михалыч надрался на радостях. Но тут дверь со скрежетом раскрыли, и толпа шарахнулась от волны угарного газа. Двигатель поработал еще минуту, словно давая понять обессиленно вставшим людям: «Я хотел вывезти этих ребят на свежий воздух, работал-работал, а колеса почему-то не крутились...» На откинутых сиденьях нового «жигуленка», обнявшись холодными голыми руками, лежали двое. Парня он узнал сразу — Лешка, а девчонка лежала вниз лицом, и, хотя все было знакомое — и светлые волосы, и родинка на плече, и голубенькая комбинашка с заштопанной бретелькой, — что-то случилось с памятью, зациклило — мучился и не мог вспомнить ее имя! Но двигатель чихнул в последний раз, смолк, и тогда загомонила толпа, поперла вперед, оттолкнув Семена в сторону...

Его про эту историю старались не расспрашивать. Все видели — отяжелел мужик на глазах, налился черной гипертонической кровью, говорить стал медленно, все ворочал, тискал тяжелые кулаки, искал кого-то взглядом. Одни его ни о чем не расспрашивали из сострадания, другие — из осторожности. Иногда у него в душе поднималась мутная, дурная волна, и он — обычно насмешливо-веселый и сдержанный — становился невыносимым. Если в эту минуту рядом оказывался кто-то из друзей, то Семен начинал лезть в спор — да и спор-то какой! — по пустякам, а высмеет, унизит, доведет парня до бешенства, а сам уставится внимательным, неподвижным взглядом и ждет чего-то... Или затеет с кем-нибудь бороться — шутейно вроде бы, по студенческой привычке, но скрутит так, заломит жестко, до боли, что человек или захрипит полузадавленно, или заматерится всерьез. А если попадался человек ему неприятный, то Семен откровенно лез на скандал. Откуда-то всплывали ухватки и словечки приблатненной иркутской шпаны. Даже не из юности это было — из увечного детства, когда насмотрелся по подворотням да натерпелся сам досыта. И скулы сводило короткой судорогой брезгливости к самому себе, когда он говорил побледневшему человеку: «Штэ? Не нравится?»

Парни из отряда электроразведки старались в это время быть рядом с ним. Валерка забрал у Семена ружье, сказал «поохотиться» и не возвращал под предлогом, что никак не может собраться почистить. Андрей унес к себе тяжелый нож и просто спрятал, без всяких объяснений. Но все чувствовали, что должен произойти какой-то взрыв, после которого, может быть, Семен успокоится.

И однажды, когда командированный из соседнего госпромхоза вездеходчик — здоровый, мосластый мужик — вдруг ни к селу ни к городу вспомнил про этот случай в гараже и коротко засмеялся: «А я хотел бы так... По крайней мере перед смертью бы удовольствие поимел», — то Семен встал, молча опрокинул на мужика стол и первым же хлестким ударом вышиб ему два передних зуба.

Вездеходчик был человек тертый. За двадцать два года на Камчатке он трижды проваливался под лед со своим тягачом и, наверное, мог говорить о смерти насмешливо. Мог он и простить Семена, просто встать, выматериться и уйти, поняв, что сморозил глупость. Но в глазах у этого бородатого парня вспыхнула такая заинтересованность, и было видно, какое облегчение хлынуло ему в душу, с каким ожиданием он стоял и смотрел, что вездеходчик выбрался из-под стола, выплюнул сгусток крови и жесткой рукой, привыкшей к монтировкам, кувалдам и рычагам, отправил Семена через тахту в угол. Семен собрал по пути пару стульев, впечатался спиной в шифоньер, и полированная дверца хрястнула от удара.

Парни повскакивали с мест. Успокаивать надо было одного — Семена, вездеходчик стоял мирно, лишь улыбался криво, слушая уговоры, потом потрогал мазутным пальцем кровоточащие десна и сказал просто: «Хрен с ними. Золотые вставлю». А с Семеном пришлось повозиться. Валерка тогда отделался распухшим носом, а Андрей полмесяца ходил в запасных очках — очень немодных, в стариковской оправе.