Многократор - Художник Её Высочества

— Но-но! Ты чего поганишь святыни?! — разгневался белый ангел, покраснел незагримированными ушами и выдал по первое число бестолковым чертям, не понимающим значения коммунистической идеи Маркса-Ленина-Сталина и К?.

Даже когда они отважно неслись на нитках по мосту, на самом деле в нескольких сантиметрах над шипами, Пармен всё не мог успокоиться и вещал о вождях, один из которых — гениальный теоретик марксизма, движения, названного его же именем.

«Вождю с фамилией повезло, — думал Степан, придерживая полощущийся хвост. — Можно серьезно относиться, например, к бумажнизму? Или к головатизму? Или к лабунькизму? То-то! К марксизму — можно, а за бумажнизно-головатизно-лабунькизмом пролетариат явно не пойдет.»

Другой великоразумный вождь — развил теорию в новых исторических условиях. Третий вождь хоть как теоретик был сапожник (сын ведь кустаря-сапожника), зато практик был исключительный. Настрелялся всласть в собственный народ словно в тире, двояковыпукловогнутая, на уровне живота и лба, грузино-обрусевшая сволочь. Давно очевидно: если для тебя существует какой-нибудь вождь, как истина в последней инстанции, значить ты — дурак советский, не способный использовать мозги по прямому назначению и предпочитающий, чтобы за тебя соображал другой молодец на леденцовой палочке.

Задетый за живое Пармен, говорил о партии — вдохновителе революционной энергии и творчества масс. И если господин Лабунько ещё упомянёт всуе святыни, честное слово, первый зам Белой феи, дочери Розы, сильно похлопочет, чтобы господину Лабунько вход на киностудию был заказан, и главрежа он знает, знает слабые пружины дяди-достань-воробушка и воспользуется ими. Коммунизм, само собой, не за горами!

— Я чё ли первый плевал в калошу? — забухтел Бадьян в свое оправдание и пожаловался Степану, когда Пармен ушел к чану с кипящей смолой. — Достал, идейный! Пытается на киностудии сколотить первичную ячейку.

— Ну? Сколотил?

— Безнадега. Анархисты есь, онанисты еся, а у него дырка от бублика и сбоку бантик.

— Абигель, голубушка, не могли бы вы поднять руки вверх, призывая ведомство ослабить мучения грешников?

В чане с кипящей смолой — парочка: гомосексуалист принуждает поцеловать лезбиянку сушеный член, а та пихает ему в губы куклу Барби.

— Не понимаю… — разводит руки Степан. — Как это делается?

— Экран. Не видишь разве смазанный край? — показывает Пармен, — Компьютерная доварка, монтаж и проекция на сетку снизу. С расстояния кинокамеры такие подделки уже не видны. Точно так же из всех грешников на равнине только мы. Равнина — тоже иллюзия.

Понятно. Да здравствует наука, да здравствует прогресс, и мудрая политика ЦК КПСС.

За чаном со смолой — кубик с кострищем из знамён, в центре — трибуна, на ней теоретики и практики «измов» вещают. Выйдет очередной вождь, откроет хайло, язык от жара надавит на желтые зубы, те ломаются и стреляют с кукурузным треском. В зале слабаки (сильный и умный — всегда одиночка, слабые укрепляются, обьединяясь в партийную стаю) жрут попкорн с пола ртом, потому что обе руки вывернуты наверх, проголосовали единогласно.

Гипперсексуальные подростки с максимальным воображением онанистов сидят в лужах слюней, прилипли глазами к стеклянному квадрату в адовой крыше, крыша снизу крыша, а сверху прозрачный пол, по которому гуляют блондинки в юбках, но без трусиков. Наказание в том, что у юнцов между ногами обсолютно ничего, шаром покати.

За горой, наводящей ужас своим пустынным величием, раздался грохот. Степан подумал, что так надо, что-нибудь похожее на вулканическое извержение, но сверху раздался яростный бас. Главный режиссер кричал в радиотелефон:

— Фундусная конструкция? Да что за вредительство?! Убью себя об стенку! Так, гвоздики закрученные отвёрткой, если не восстановите фундусы максимум через полчаса, вы уволены! Молчать, в бобах рождённые! Мне плевать, что расчалки не выдержали! Никто хоть не пострадал? Пока снимаю второй круг ада, соизвольте… — и так далее.

— В прошлый заезд завалились декорации тьмы египетской, — проговорил Пармен. — И провалился пол под наковальней, где бесы куют раскаленные души.

Верно, и тьма из досок, и мозги тех же тиранов, если их рассечь в срединной части, поперёк, как отпечаток чёртового копыта, один в один.

— Пармен, голуба.

Ангел встал на белы цыпочки.

— Мы обойдем разгильдяев, разваливших фундусы. Ваша команда пока отдыхает. После казни обжор будьте готовы.

Пармен кивнул, что понял, и Гжимултовский с оператором растворились в багровых сполохах.

— Rast' ich, so rost' ich, — сказал зам Белой феи.

— Материшься по инострански? — не понял Бадьян.

— Отдыхаю я — ржавею я, — перевел Степан.

— А я только итальянский учил, — признался Головатый.- Presto — быстро, presto assai — очень быстро, prestissimo — быстро как только возможно.

— Говно, говнее, говнистее… чо? — поправился Бадьян после упрёка локтём дружка. — Ну, фигня, фигнее, фигнистее. До говнисимо.

— Кончайте упражняться в языках. Пойдем пока на свежий воздух.

— А есть что ещё посмотреть? — у Головатого ромовый неугомон.

— Выше крыши. Здесь похлеще любого Диснейленда будет. Есть королевство Лупанария, есть подземное солнце, тигель жизни, море Потаторов, прочее тлетворное влияние Запада. Это только проект Гжимултовского, не считая пропасти других.

«Море Потаторов для нас.» Перевод с латинского: потатор — пьяница. Особенно если вспомнить последнюю пьянку.

Форшмак чешет части тела. Да и все они. Прожектора лупят немилосердно. Духота страшная, вентиляция не помогает. Гоняет жар из павильона на улицу, с улицы в павильон.

— Ну, вы тут изобретательны, клянусь говорящим голубем Додона!

Перед ними блаженствовала очередная пакость. Набивала душами курильщиков трубку, выкуривала, делала глоток из бутылки с этикеткой — «Никотин марочный» и снова лезла в шевелящийся кисет.

— Вон туда посмотрите.

Спектакль дают сладострастники. Зритель один — Князь Тьмы, покрытый красной медью, морда размером с карьерный грунтовоз, на одном роге наколот абонемент, на другом — программка. Развалился на решетке, под ней язвящее пламя, в костре копошатся черви неосыпающие, бесится от восторга, орёт: «Браво!», выхватывает из воздуха роящиеся души и выжимает в пересохшую пасть подобно кисти винограда. Каждого артиста держит хвостом за горло чёрт. Только какой греховодник почти докорябается до непристойных декораций, хвост натянется резинкой и, хлоп, обратно, снова ползти по сцене к соблазнам под рукоплескание тысячерукого театрала.

Где ад теперь ясно. Единственно, ни черта не ясно сколько в нём всего до черта. А вот с раем до сих пор ни бога не ясно, где он и какой. Для французов райский сад расцвёл меж ног, я твоя навеки до утра, А остальным? Если в нём можно только нежиться, а не наслаждаться после ужасов творческого поиска, тогда пошёл он в коричневую дырочку, которая там же — в райском саду.