Многократор - Художник Её Высочества

— Не мог уговорить, гадство! — вскакивая. — В рыбку вытянулся, сооблазняя, — бесполезно!

Глоова закачали с сожалением головами.

— Плохо, что погладиться не даёт.

— Да, её бы сюда на Ташибу, сердешную.

Степан бросил в сердцах под ноги кружку.

— Так вы поедете со мной кто-нибудь?!

— Ёк-макарек, безусловно!

Слава Ташибе! Надежда умирает последней, зараза!

Они возвращались в город, а небожители затеяли катание на коньках в небесах. У грешной земли не то чтобы жарко — нормально, зато в верхнем мире — божественный холод. По ледяному куполу неба белые штрихи. Неважно, что коньки небожителей принимались за реактивные самолеты. Хитрые они, небожители, как Двухголовый.

— Джаконю возьмешь с собой?

— Нет, тебе оставлю, как же!

— А сушеных кузнечиков?

Сейфулин засмеялся и обернулся к Бумажному, тащившемуся сзади в глубокой задумчивости.

— Ты не думай о непонятностях. Мы тебе недоговариваем по простой причине: лично ты, — ударение на «ты». — Ничего не сможешь исправить. Слишком тонкие процессы. Поеду я устраивать. А уж с болезнью будем разбираться, пока девочка не избавится от одной качельки.

Шило в известном месте. Йогизм — понятно, но попробуй-ка на одном гвозде усидеть. Не удержался и здесь, спросил умных людей, по последним агентурным данным: бог есть?

— Есть! — совокупно ответили оба.

— Личный бог зовется психотехникой.

— Бог это всё. За исключением самого бога, — ответила вторая голова.

«Ясное дело, круглое носим, квадратное катаем. Бог был, бог есть, бог будет есть.»

Затем они звонили заказывали билет, потом обедали. За наваристым борщом Бумажному не без гордости рассказано, что международная конвенция о запрете деаранжированных зоопарков, заслуга движения. Потом пришли дети, пришла жена одной из голов со всякими сладостями из кулинарии и рассказала с порога, как поймали за курением племянника и про то, что сигары оный скручивал из газет, наполняя их различными сортами табака, то есть варенья. Стало шумно и весело. Степан чувствовал себя у них хорошо. Естественно. Потом глава семьи прощался с семьей, давал необременительные указания. А потом постучались в дверь.

Степан долго тряс головой и неприлично жарко тёр себе грудь, благо сосед дремал, вспоминая в самолёте свой страх и молчаливую собранность Глоовы. Мучнолицая докторша, какие-то люди с растерянными глазами, истребляющая планы, фраза:

— Сам понимаешь, у тебя одна она, а в детском саду тридцать детей. Нам очень… Очень жаль!

Как только они справятся с сальмонеллёзом, кто-нибудь из них сразу же постарается прилететь на помощь. Сразу же!

Как старался Перилл, как вылизывал своего быка, а самое главное, когда почувствовал, что скульптура удалась, по-весеннему томился римской грудью, ибо чувство удолетворения от сделанного у художников — тот же императорский пурпур. Всё удалось; и серпы огромных рогов, и мощное тело быка на крепких ногах (таких крепких, что хотелось видеть его стоящего не на копытах, а на львиных лапах), и бычий хвост, как беспощадная плеть. Народ знал, что скульптор Перилл давно готовил подарок императору: продавал пшеницу, на вырученные деньги покупал литейную бронзу, наконец, отлил, отчеканил и сейчас покрикивал на рабов, чтоб усердней тянули веревки, не озираясь по сторонам на свободный Рим. Самое важное в скульптуре — бычья морда. Когда в полую скульптуру через специальную дверь втолкнут обреченного на казнь, разожгут под брюхом огонь, крики казнимого, вылетая из бычьей пасти, превратятся в звуки, мелодичней песен сирен. Стоило только представить себе первый спектакль, на который, кто спорит, соберется вся аристократия, у которой хлеб, и весь плебс, для которого только зрелища, у Перилла аристократическая ухмылка непроизвольно переплавлялась в плебейский радостный оскал.

Степана Бумажного почему-то даже не магнетически завораживала древняя история греко-римлян, скорее всего художник просто прожил какую-то из прошлых жизней там. Так же хорошо он знал, что первым по приказанию тирана бросили в быка самого недоумевающего Перилла. Его любовь делает то же самое. И нельзя показывать, насколько тебе плохо, а несчастие должен выражать теми самыми мелодичными криками из быка.

— Что ты липнешь ко мне? Других баб что ли нет? — вдавила кнопки на пурпурном рожке, зло прошептала. — На четыре пальца ниже родинки… Пусть твоя пухлогубая тебя забирает и убирайтесь. Алло! Машку с родинками позовите к аппарату, осчастливте.

Общая речь не отключена и отвечают вежливо:

— Кхм, про родинки ничего не могу сказать, а вот Машы, простите, нет.

— Слонов пошла продавать?

— Она с родителями уехала в Штаты по работе отца. Вероятно, надолго.

Художник скрыто вздохнул с облегчением, чего единственно не было в апокалиптическом клубке чувств у извивающегося внутри своего творения скульптора.

— А что вы хотели?

— Избавиться от одного провинциального атеиста.

Как она не права! Если бы помогла Царица небесная избежать недуга, он бы крестился, он бы исполнил намаз, он бы пел «ом-м-м». Будет поклоняться всем богам налево, каких только знает. Пусть только поможет хоть кто-нибудь! Умные советчики только наяривают какие-то недоумки, а в предприятии — ни в зуб ногой, ни в жопу пальцем. Помощи ждать неоткуда. Все погружены только в себя и никому до других нет дела. Одна видимость, даже если распускается павлиний хвост сочувствия. Только и остается последняя возможность отчаявшегося влюбленного: изнасиловать, да голову отрубить. Потом себя. Расстрелял бы всех, собак! Кошек не трогаем. Кошкам стреляться не дано. Они животные хитрые, все вокруг перестреляются, а они останутся.

Малюсенький язычок щенка мазнул по кулаку, сжатому до твердости лесного ореха. Степан защемил мохеровые ушки Жуля меж пальцев. Кого люблю, того и бью. Да, Жулька?

— Клянусь нежными ранами стрел Купидона, я подглядел семейную сцену. Нижайше прошу простить за это. Клянусь галисийскими кобылицами, самое время посетить ордена Ленина московский кинокомбинат. Денег категорически нет, зато времени у меня лично теперь, что выкорчеванных зубов у практикующего зубодера.

За мятым плечом экс-инспектора — бадьяновская кочка.

— Пошли Стёпа в кине сниматься. Я за вас скажу Влчеку пару ласковых протеже.

Степан потер пальцем занывший висок.

— Спасибо, но… В другой раз как-нибудь. Мы не можем.

Глаза у девочки периодически не отличные. Так глянет порой, не глаза — зубы.

— Отвечай только за себя! Поехали, бесполезные, в ад!

Головатый развел руки в стороны за спиной Абигели в смысле: не обессудь, художник, у вас ещё не гражданский брак, каждый индивидуальничает, как ему хочется.