Многократор - Художник Её Высочества

— Выпей лучшее лекарство.

Та взяла коньяк, с трудом выпила. Похоже, порядок. Больше напугались. Даже медицинским клеем не пришлось ссадины заливать. Синяк только вылезет позже что надо.

— Спасибо вам, — поблагодарила девица. — Я теперь уже ходить могу.

Все рассмеялись. Они же ее ухайдакали, она же их и благодарит.

Маша предложила познакомиться.

— Я — Маша. Степан. М-м… — поворачиваясь к Абигели.

— Абигель, — подсказал Степан.

— Варварушка я…. Сядристая, — смутилась. — Знаете, всякие фамилии бывают: странные, и смешные, и никакие, а моя — древнерусская, — словно оправдываясь, объяснила.

Степан утешил:

— У тебя, Варварушка, еще нормальная, поверь. Ты посмотри, какая у меня — Бумажный. Картонажный, можно сказать, древесно-стружечно-волокнисто-целлюлозный. Эдако папирусно-макулатурно-мелованный, кендырь камышовый, бибельдрук, бумазея с начесом.

— Тебя понесло.

Понесло-то сегодня Лузина, если честно. Никак не Бумажного.

— Еще коньяк будете? — спросила хозяйка.

— Налей по последней.

— Я не буду, — прикрыла рюмочку ладошкой Варварушка. — Я уже пьяная.

Опять посмеялись над девчонкой.

«Какая миленькая», — после коньяка умилился Степан. Человек если перенапрягся — ему пробку дай понюхать, он и раскиснет.

Спросил: не студентка ли Варвара? Да, студентка, только что перевелась в Москву из волжского города со старинными университетскими традициями.

— А зачем тогда в Москву? — спросила Абигель.

Та пожала плечами.

— Москва есть Москва.

— Это точно, — защитил Степан. — Париж есть Париж. Был кто в Парижике?

Никто не был, кроме него. Маша весь мир с родителями объездила, а вот Париж пропустила. На неё в тот раз грипп напал. Абигель только раз в Болгарии с отцом отдыхала.

— А я нигде не была, — застеснялась Варварушка.

— У тебя всё впереди, — подбодрил.

— Ты это так говоришь, будто у тебя всё позади, — сказала Абигель.

Степан положил ей руку на колено. Специально положил, пока Маша отвернулась.

— Ух, какая ты заноза, Аби! Не гляди комком, гляди россыпью, детка.

Та сбросила руку.

— Что такая злая сегодня?

— Человек должен быть лёгким, злым и счастливым. Я — злая, Мария — лёгкая, Сядристая — счастливая, что легко отделалась.

— А я?

— А ты — Бумажный.

Прекращая пикировку, Маша предложила выпить за Париж. Степан согласен, Варвара за этот город выпьет с удовольствием. Так уж ей хочется хоть глазком посмотреть. Абигель лучше бы выпила за город Зябки Витебской области.

Только коснулись рюмок, Варвара заполошно вскочила.

— Подождите, у меня же такие груши!

Убежала на кухню и, помыв фрукты, скоро вышла, держа перед собой вазу с грушами.

— Вы таких не ели. Мы на даче на Волге выращиваем. Бергамот. Старинный русский сорт.

— Главное, чтобы всё было русское и старинное, — процедила заноза. — Я вот армянка еврейского разлива, с бабушкой-дурой сбежавшей из Сан-Тропе, наверно из-за своей фамилии — Аав-Отина.

Выпили, взяли фрукты. Темно-зеленые с кирпичным румянцем груши вправду поразили винно-сладким вкусом. Степан прокусил тугую кожуру, мякоть брызнула в нёбо эфирным маслом. Божественно! Хвалили до того, что Варвара покраснела. Краснела она провинциально обильно.

Откинулся в кресле, натянул носки ног. Маша увидев его потянучки, заставила подняться и увела на второй этаж. Она хочет пошептаться — кого куда. На даче только большая родительская кровать и её диван в зале. Как лучше сделать? Обняла за шею.

— Задушишь же, — гладя подружку по аккуратненькой попочке.

— Я и собиралась заняться этим душегубством, но кто же знал, что ты такой любвеобильный.

— Не виноватая я, он сам пришел, цигель, цигель ай лю-лю, — засмеялся Степан.

Куда теперь кого? Абигайль на диван. Эх! девчонка все-таки расстроилась. На большую им бы завалиться. Но раненую на пол ведь не положишь. Выходит, художнику на полу валяться. Он не в притензии. Можно бросить хоть что. Ну уж, хоть что. Нашлись и надувной матрасик, и плед. Подушку свою отдала. Не надо ей, она низко любит.

Степан пошёл ополоснуться. Ночь потихоньку склонялась к концу. Наваливалась вялость и плавность мыслей. Когда вышел из ванной, свет в зале был потушен. Улегся на свое ложе за столом от дивана, где лежала Абигель. «Сплю, провалиться мне на этом месте.» И не заметил как провалился вверх, в лунный свет, падающий колонной из открытого арочного окна. Его несло лунным ветром. Его тянули за плечи чьи-то сильные руки в мягких перьях.

— Мальчик.

Вышел из дрёмы.

— Я заснуть не могу, мне так тебя жалко. Всем удобно, только ты тут…

— Ну что ты, Машунь… Потянет.

Нет, так не пойдёт. Провинциалка спит, чистый младенец, а кровать широченная. Им и на её половине хватит места. На цыпочках, чтобы не разбудить Абигель, ушли наверх. Легли, обнявшись, и скоро Степан сообщил, что разница-то есть. Мягко, женщиной, знаете, уютно пахнет…

— И остальное? — спросила Машенька, влажно блеснув зубками. — Мужчина! Поздоровавшись с феминой, раздень её до ароматной кожи. А попрощавшись, сделай тоже.

Повернули головы к Варварушке. Та спала, уложив под щеки ладошки. Они прицеловнулись и замерли, тишайшие.

— Любовь — это четыре ноги под одеялом, — прошептала Машенька.

— Осподи, ты где такой пошлости набралась? — пробираясь пальцами в теплые девичьи подмышки.

— Сам ты Бумажный. Хочешь ещё ляпну? Записывай мой точный адресс: город Красоты, улица Свиданий, дом Ожиданий, квартира Любви, будет время — заходи, хи-хи-хи.

У художника вместо головы — труба. Такие апокрифы сейчас и слушать. Плутовка! Сдается, тут какие-то цели преследуются.

— Ну, места ведь везде хватает, правда же?

— Ах лиса! А что мне, одинокому уставшему волку, за это будет?

Что угодно. Что уставший волк захочет, то ему от лисы и будет. Показать, как дама прогуливается с ребенком?

— Я уставший серый волк, я в девчонках знаю толк! Показывай.

Юная дама гуляет с воображаемым ребёнком. Ночнушка собранна рукой у середины бедра, что летний сарафан. Дамочка улыбается миру, катит перед собой коляску, у неё хорошее настроение и эластичные ноги, которыми она нет-нет да сделает какой-нибудь тур шенэ от полноты чувств и живости, переполняющих молодое тело. Но чу! не пора ли возвращаться домой? Идет гроза. Зонтик не раскрывается, он сломан, и приходится бежать к дому, перепрыгивая через лужи. Ребенок — наш человек, тоже радуется приключению, молотит ногами по воздуху, словно собираясь смутить, перепутать падающие на него капли и услать их в другую сторону, хотя бы даже на юницу. Когда они добираются до дома, промокшие до нитки, оказывается, что дама вовсе не мать ребенка, а леди и няня на заработках. Перепеленав ребенка в сухое, сдав его на кормление настоящей, обегемотившейся матери, няня уходит к себе, погрозив пальчиком подкачавшему зонтику. Сарафан с трудом снимается с влажного тела, от которого глаз не оторвать, и леди вытирается полотенцем, разглядывая, как радуга материализуется на фоне убегающей тучи, поражая всех своим совершенством. Худшим, конечно, по сравнению с прекрасным телом девушки. Хоть самодостаточным, но худшим. Не зря утверждает бирманская раса, что радуга обожает человечину.