Многократор - Художник Её Высочества

Вильчевский закрыв крышку, опустил брегет в карман. Чувствуется, спроси его сейчас время, он снова с удовольствием повторит доставание часов, щелканье крышкой и музыкальный тринклид.

— Пижон!

Вильчевский не спорит. Мало того, с петли брюк, за которую крепилась цепочка брегета, свешивалась связка ключей, оканчивающаяся в нижней части раскрашенным в жизнерадостные цвета черепом. В эпоху рококо позвякивание брелка у кавалера считалось признаком элегантности. Посему кавалеры навешивали побольше мелочи из слоновой кости, фарфора и металла. У Вильчевского тоже звякало. Одно слово — кавалер!

— Хоть ты недостоин, но зато я великодушный. На, дарю.

Из того же кармана, где часы, достал яйцеобразный предмет. Достал не по-человечески. Держа часы левой рукой у правого бока, правой шарил в левом кармане. На лице его было написано, как ему хочется еще раз нажать на кнопку брегета.

— Приехали родственники. Мне часы подарили, я их за это чуть не поубивал. Но не стал, потому что обидчивые очень. Я любому такую услугу сделал бы. Аньке всучили безделушку. Она, как водится, поблагодарила, воспитанная девочка, а после жалуется: «У меня уже Дима есть Туркин, жених Д'Тур, пора меха дарить, а они, непутёвые, думают, что я в щенячьем возрасте с тех пор, когда они в последний раз набежали из Сибири, так и осталась». Тебе меха не надо? Тогда — на, передариваю Тамагочу, — вручив подарок, воткнул руки в боки. — Ладно, я тебя бить пришел! И честное слово, повалю сейчас на пол и буду пинать кирзовыми сапогами по ребрам, если не расскажешь, почему не приехал на Томкин день рождения. Я ведь обиделся, между прочим!

Э-хе-хе, что говорят по этому поводу дежурные китайцы? Дежурные китайцы говорят: «Уста — ворота ума. Если держать их открытыми, ум ускользнет наружу». Не про ум, конечно, разговор, никуда он не денется. Но взять сейчас и выложить другу всю цепочку, состоящую из ста пятидесяти пяти миллионов звеньев? Молчать тоже нельзя. Настоящий друг всегда почувствует. Надо рассказать хоть звено. И Степан рассказал, как спасал упавшего в колодец ребёнка.

— Ну, ты… ерой! Ну ты Тарза-а-ан! Ну ты абсолютен! — сгребая в медвежьи объятия. — Дай я тебя обниму!

— Ванька, отпусти, ребро сломаешь.

Вильчевский замахал ручищами.

— Так что ж ко мне потом не приехал? Выпили бы водки из самовара — невры успокоили.

— Да-а… — вяло шевельнув ладошкой. — Там ещё потом было…

— Ой как мне это занравилось. Чуавек, подь сюда!

Вильчевский стоял у станка с спрятанным под распоротой наволочкой портретом.

— Это что? — подозрительно тыча пальцем. — Какая же ты скрытная скотинка всё-таки. Показывай давай, бык фанерный!

Сил нет смотреть Бумажному на безобразие, бездарно устроенное им на полотне неизвестного мастера. Посредственность — всего лишь страх жить не по средствам. Гениальность живёт только не по средствам. Почему гении первыми и спиваются, первыми в долги залазят, первыми загибаются. Искусство — прибежище гения от посредственности. Гений мучился, творил, а он в это время шарился по промзоне. Все импотенты обходят промзоны где много труб торчит. А если художники — импотенты-мазохисты, тогда наоборот почаще заходят и бродят лунатики там между тамабук до потери памяти, гедонисты, так, что потом не помнят парамнезисты, откуда к ним, антипатам, левые, картины закатываются.

— Не надо. Запорол я его. Только что завесил.

— Так отвесь! А уж запорол или нет, я сам буду решать.

— Нет! — проявив твердость.

Что тут началось. Носороги побежали по мастерской, переворачивая стулья.

— Дырка ты поповая! Ударение ставится не по поводу попа, который молится, а на другое «о».

— Нет, нет и нет, — не отступал Степан. — Не говори мне больше о скальпах.

К носорогам присоединились слоны. Носороги по-прежнему переворачивали мебель, слоны трубили и плевались.

— Знаешь ты кто, Мурильо?

— Знаю. Я молодой реполов, не успевший покинуть своего гнезда.

— Ну Стёпочка! Ну Степанечка! Ну Степышечка!

— Нет, Ванюнечка! Нет, Ивашечка! Нет, Иоанн!

— Хочешь, я тебе посуду вымою?

— У меня холодильник пустой, следовательно, посуда чистая.

— Не были вы мне никогда другом, Степан пардон Андреевич. Я цель твою прозрел! Всю жизнь прикидывался лояльным.

— Неправда. Мой отец снимал скальпы, дед снимал скальпы, и я буду снимать.

— Что ты так упираешься, Степанчгук-Большой Змей? Ну запорол работу, ну и что? У меня их, испорченных, штабелями. Мне не жалко — смотри. Покажи хоть вполглаза, не вытяпывайся. Ты друг или портянка? Любопытно ведь, как живописофилу. Покажи, родной, покажи, зайчушечка.

— Э-хе-хе, чушечка. Надоел ты мне. Смотри.

Вильчевский аккуратно снял наволочку. Степан одел брюки, отвоевал с прорешкой и взялся за кофе. Всё это время за его спиной была абсолютная тишина. Вильчевского если не слышно, такое ощущение, что в ушах перепонки лопнули.

— Ты у нас не общепит, ты у нас индпошив. Называется: он писал картину — остальные работали. Ты… бледнолицый ты хорёк! Негр потный! Никакое племя не пустит тебя в свои вигвамы!

— Ну спасибо, обрадовал. Кофе будешь, разумеется?

— Вылей свое кофе неграм в чум! Что же ты прикидывался пейзаном? Запорол, испортил, облювал.

Встал фронтом, руки по сторонам и вверх, в руке угрожающе бренчит полная горячего кофе фарфоровая пара, на поясе тренькают ключи с брелком, похоже, даже звенят золотые часы в кармане. Неизвестно, правда, обо что они звенят.

— А мы, оставшиеся за флагом… Когда один из нас умрет, я потом всем буду говорить, что ты был моим другом. Кабальеро..! Очаговательно! Можно мне, великолепнейшему единственно неповторимо-беспрецендентному таланту поцеловать, обнимая, простого рядового обыкновеннейшего гения, я о тебе говорю, засранце. Ты знаешь, какая миссия у рыцарей?

— Не знаю и знать не хочу. У меня слизь под сердцем.

— Тем не менее молвлю. Основная миссия рыцарей — освобождение девушек.

Вильчевский в данном случае не принимает во внимание мистический смысл. Символ поиска и освобождения из плена души, удерживаемой враждебными низшими силами, его не интересует. Мальчики должны быть зацелованы. Андромеда целует Персея, Брунгильда — Зигфрида, Василиса Прекрасная — Иванушку-дурачка. В этом месте его так сладко перекосило, что не приходилось гадать, кто в данном случае Василиса Прекрасная, а кто, соответственно, Иван-дурак.

— Подсуетился, взопрел промеж лопаток, Горыныча ухайдакал — получай за труды поцелуйчик дурочки-снегурочки. Ты, Андрейкович, заработал этот пицилуйчик. У тебя есть сейчас, кому лобзануть?

Степана отвернулся, чтобы друг не видел, как неожиданно для него самого свело скулы.

— Ты что..? Стёп… это… это она, что ли? — до Вильчевского доходило. — А что ты про слизь-то?