Коллектив авторов - Полдень, XXI век (май 2011)

Ты много работаешь, очень много. Иначе не сделал бы столько. Каков он, хлеб профессионального литератора? Помогало тебе каким-либо образом членство в Союзе писателей СССР и России?

Жизнь профессионального писателя я веду с 1983 года. До этого достаточно много времени я отдавал официальной службе. Когда говорят о Союзе писателей СССР как о какой-то кормушке, это вздор. Кормятся чиновники при всех организациях, в том числе и при творческих, но у художника должен быть свой дом, где можно встретиться с коллегами, поговорить, наконец, выпить. Но я всегда предпочитал свою собственную квартиру или далекое путешествие. В течение десятков лет (увы, уже десятков) я ежедневно вставал и встаю в 5–6 часов утра, и утренние часы – всегда лучшие.

Лишь бы работалось. Хемингуэй правильно говорил, что хорошая книга всегда себя окупает.

Комментарий начну с эпиграфа, благо тема задана интересная, неисчерпаемая, как матерь русских рек Волга. «Палой листвой обнесло все питейные точки…»

Если бы не наводящая ссылка «Из лирики девяностых», я соотнес бы тему процитированной строки с государственной антиалкогольной кампанией 1985–1987 годов, засевшей в памяти русского человека так же крепко, как хрущевская кукуруза. Помните: «В шесть утра поет петух, в восемь – Пугачева, магазин закрыт до двух, ключ у Горбачева»? Это когда спиртное продавали с 2 до 7. И правда, цепочка ассоциаций «осень – палая листва – питейные заведения» приводит к такому заключению. Впрочем, перед этим задает тон нота безденежья – «денежки кончились в наших смешных кошелечках» (это цитата из стихотворения Макса Батурина, томского поэта, покончившего с собой в 1997 году в возрасте 32 лет. О Батурине и влиянии его творчества на Прашкевича разговор впереди). То есть действительно справедлива отсылка Ларионова к 90-м.

Но раз уж начал с «питейных точек», то грех идти на попятную. Тем более что история, которую я сейчас приведу, передана самим Прашкевичем и касается даже не времени, в котором происходила, а природы человеческой гениальности – не больше, не меньше.

Рассказывает писатель Михаил Михеев (в передаче Прашкевича):

«– От фантастики меня отпугнул Евгений Рысс, а от поэзии – Елизавета Константиновна Стюарт. После моей стихотворной книжки «Лесная мастерская» Елизавета Константиновна категорически заявила, что все то, что я пишу, не является поэзией, не может быть поэзией и никогда не будет поэзией. Поэзия требует совсем других чувств. Я думаю, Мартович, она была права. Поэт действительно не должен походить на нормального человека. А я нормальный.

– Это как?

– Я, Мартович, поясню тебе на примере. Есть у нас в организации один поэт, я долгое время по глупости своей не считал его поэтом. Ну, сочинитель, ладно. Но почему поэт, если никто не помнит ни строчки его стихов? Но однажды, Мартович, я зашел с приятелем в одну забегаловку недалеко от писательской организации «Русский чай». И подавали там только чай, поскольку это случилось еще во времена сухого закона. Когда мы вошли, я заметил, что в полупустом зале за крайним столиком сидит поэт, о котором я рассказываю. На столе перед ним лежала на тарелке отварная курочка, он неохотно ковырял ее вилкой. Увидев это, я окончательно решил, что никакой он не поэт. Так себе, сочинитель. Неважно, что под столиком поэт прятал бутылку. Подумаешь, тогда все так делали. Михаил Сергеевич или Егор Кузьмич запретили держать бутылки на столике, вот все и держали их под столиками. Мы разговаривали с приятелем, а потом я обернулся и увидел картину, которая помогла мне понять, Мартович, что я зря не считал этого поэта поэтом.

Михеев посмотрел на меня и негромко засмеялся:

– Прошло каких-то минут двадцать, а у поэта все изменилось. Теперь бутылочка стояла перед ним на столике, а курочку он прятал в ногах под столиком. Отопьет глоток и ковыряется вилкой под столиком. Всего-то, как говорят шахматисты, перепутал порядок ходов, но я, Мартович, понял, что этот человек – поэт».

Теперь хочу обратить внимание на следующее место «Беседы»: «А я и сейчас иногда вижу во сне всех этих костыльников и колясочников, выигравших войну и выброшенных на перроны и улицы – нищенствовать и помирать. Мы боялись их и в то же время жалели. И когда они однажды исчезли, это было также непонятно и страшно, как раньше было страшно и непонятно видеть их массовое появление. Специальным указом инвалидов раскидали по провинциальным домам инвалидов. «Затопили нас волны времени и была наша участь ужасна. Теория прогресса работает не на всех, – в этом ее минус…»

Курсив в использованной цитате мой.

Прашкевич мыслит здесь не как мальчик, видящий мир сквозь изумрудные окуляры Гудвина, который – помните? – в итоге оказался мошенником. Он взирает на мир, как муж, умудренный человеческим опытом и прекрасно понимающий, что в этом несовершенном мире пряников хватает не всем, а те, кому они достаются, часто не достойны подарка.

Он реалист и, как положено реалисту, исходит от существующего. В отличие от фантаста, который пляшет от идеала. Но единственный идеальный мир, который получился живым, мир, в котором хочется жить, я имею в виду мир Полдня братьев Стругацких, действительно явление уникальное, эксклюзивное, как теперь говорят. Дорога в него закрыта, на шлагбауме, перегородившем дорогу, написано на каждой полоске: «зависть», «равнодушие», «корысть», «подозрительность», «нетерпимость»…

Каждый большой писатель, претендующий на должность провидца, прожив на этой планете достаточное количество времени, приходит к печальным выводам.

Переделать человечество невозможно. Отдельных представителей – да, но всех, в массе, разноязыких, с разного цвета кожей, с грузом привычек, болезней, страхов, комплексов, темпераментов и так далее, – не выйдет, как ни пытайся. Надежда на науку и технику, на волшебные лучи «Икс», которые усмирят в человеке зверя и направят его внутреннюю энергию исключительно на творческие дела, – смехотворна. Это все равно что надеяться на добрых пришельцев, усовершенствующих человеческий мозг.

Можно, правда, сделать по-большевистски, примерно так же, как поступили с послевоенными инвалидами, – отделить агнцев от козлищ и всех последних упрятать куда подальше, чтобы не пакостили пейзаж. Или как в «Современной утопии» у Уэллса (цитирую по книге Прашкевича «Герберт Уэллс»): «Безнадежно хилых, больных, как в детском, так и в зрелом возрасте, будут беспощадно уничтожать». И оттуда же: «Если не хочешь работать, заставят силой… Человек всегда обязан работать. Не желающие вкладывать труд в общее дело будут беспощадно изгоняться из общества – на какие-нибудь заброшенные острова».