Говард Лавкрафт - «Если», 1997 № 02

— Ты ведь знаешь, — продолжал отец, — как здорово иметь в доме что-нибудь новенькое. Приятно думать, что на чердаках, в подвалах, в сараях хранится масса всего ненайденного. Такие вещи оказываются очень кстати. Правда, все это мало радует…

— Тсс! — Мать испуганно оглянулась.

— О! — Отец поспешно изобразил улыбку. — Все отлично! Новые вещи — это ХОРОШО. Просто великолепно иметь то, чего ты раньше не видел, или знать, что осчастливил другого, что-то ему подарив… Лучше не бывает.

— Просто замечательно! — поддержала его мать.

— Скоро новых вещей не останется, — сказала тетя Эми. — Все, что можно найти, мы уже нашли. Вот беда-то будет…

— ЭМИ!

— В общем, — в тетиных бесцветных глазах не было никакого выражения, что свидетельствовало о новом приступе рассеянности, — это будет не жизнь, а мука — без новых-то вещей…

— Не говори так! — произнесла мать, вся дрожа. — Тише, Эми!

— Все в порядке, — заверил обеих отец нарочито громко. — Прекрасный разговор! Все хорошо, дорогая, — разве ты не понимаешь? Что бы Эми ни говорила — все хорошо. Если ей что-то не нравится — это тоже хорошо. Все хорошо. Все должно быть только хорошо…

Мать Энтони дрожала от ужаса. Тетя Эми побледнела, осознав, несмотря на мутную пелену в голове, всю опасность ситуации. Иногда ей бывало трудно подбирать безопасные слова. Мало ли, что может произойти! Лучше ничего не произносить, даже не думать, потому что последствия могли оказаться ужасными — вдруг Энтони подслушает и решит что-то предпринять? Его действия были непредсказуемы.

Все должно быть хорошо. Даже если все плохо — все равно все хорошо. Все и всегда. Ибо любая перемена — только к худшему.

— Конечно, конечно, все хорошо! — пролепетала мать. — Говори, что тебе вздумается, Эми. Все понимают: что-то просто хорошо, а что-то еще лучше…

Тетя Эми в ужасе размешивала горох.

— Вот-вот… — проговорила она. — Только сейчас мне не хочется разговаривать. Это просто отлично, что у меня нет настроения болтать.

— Пойду умоюсь, — заключил отец с усталой улыбкой.

Гости стали собираться к восьми часам вечера. К этому времени мать и тетя Эми накрыли в столовой большой стол и приставили к нему два стола поменьше. Свечи горели, кресла ждали гостей, отец разжег камин.

Первыми прибыли Джон и Мэри Сипик. Джон явился в своем лучшем костюме, тщательно выбритый, с розовым лицом после целого дня, проведенного на пастбище Макинтайра. Костюм был тщательно отутюжен, однако локти и края рукавов протерлись почти до дыр. Старик Макинтайр конструировал ткацкий станок, пользуясь картинками в школьных учебниках, но пока что дело продвигалось туго. Макинтайр был способным человеком по части обработки древесины и обращения с инструментами, однако собрать ткацкий станок без железа оказалось непросто.

Макинтайр был одним из тех, кто в первое время пытался заставить Энтони делать вещи, необходимые деревне, например, одежду, консервы, медикаменты и бензин. Но это кончилось несчастьем. Макинтайр винил одного себя в печальной участи всего семейства Терренсов и Джо Кинни и изо всех сил старался искупить вину, помогая остальным. Никто с тех пор даже не пытался заставить Энтони что-то сотворить.

Мэри Сипик была маленькой жизнерадостной женщиной. Пришла она в простом платье. И тут же принялась помогать матери Энтони и тете Эми собирать на стол.

Потом вошли Смиты и Данны, жившие по соседству друг от друга дальше по дороге, всего в нескольких ярдах от разверзшейся пустоты. Все четверо приехали в фургоне Смитов, влекомом дряхлой лошадью.

После прихода четы Рейли, обитавшей за темным пшеничным полем, началось веселье. Пэт Рейли уселся в гостиной за пианино и принялся играть, глядя в ноты с популярными песенками. Он играл негромко, выразительно, однако никто ему не подпевал. Энтони любил фортепьянную музыку, но ни в коем случае не пение; он часто поднимался из подвала, спускался с чердака или просто появлялся ниоткуда и, встав рядом с пианино, кивал головой, слушая мелодии из «Бульвара несбывшихся грез» или «Ночи и дня». Судя по всему, он отдавал предпочтение балладам и нежным песням, но в тот единственный раз, когда кто-то вздумал запеть, он оглянулся и совершил нечто такое, после чего никто уже не осмеливался заниматься вокалом.

Итак, каждый вечер начинался с игры на пианино. Где бы Энтони ни находился, музыка делала его счастливым, улучшала настроение; он знал, что люди собрались у телевизора и ждут его.

К половине девятого пришли почти все жители городка, за исключением семнадцати детей и миссис Соме, которая приглядывала за ними в здании школы на дальнем конце улицы. Пиксвиллских детей ни за что на свете не подпускали к дому Фремонтов с тех пор, как с Энтони рискнул поиграть бедняга Фрэд Смит. Остальные либо забыли про него, либо слышали от взрослых, что это чрезвычайно милый гоблин, к которому им тем не менее категорически запрещено приближаться.

Дэн и Этел Холлис припозднились; Дэн вошел, ни о чем не подозревая. Пэт Рейли играл на пианино до тех пор, пока не заболели натруженные за день руки. Наконец он встал, и все сгрудились вокруг Дэна Холлиса, чтобы поздравить его с днем рождения.

— Будь я неладен! — с усмешкой проговорил Дэн. — Настоящее чудо! Я ничего подобного не ожидал. Потрясающе!

Все стали вручать имениннику подарки — в основном, собственные изделия, а также свое имущество, которое отныне будет принадлежать ему. Джон Сипик преподнес ему брелок в виде часов, вырезанный из древесины пекана. Часы Дэна сломались год назад, и никто в деревне не мог их починить, однако он по-прежнему носил их при себе, твердя, что это еще дедовский сплав золота и серебра. Теперь он прицепил брелок на цепочку от часов; все со смехом признали, что Джон превзошел себя. Мэри Сипик подарила Дэну вязаный галстук, которым он тотчас заменил тот, в котором пришел.

Рейли вручили ему шкатулку собственного изготовления для разных мелочей. Они не уточнили, для каких именно, и Дэн сказал, что станет хранить в ней личные драгоценности. Рейли смастерили шкатулку из ящичка для сигар, аккуратно вынув из него бумагу и выстелив дно бархатом. Снаружи она была отполирована, и Пэт покрыл ее резьбой, которая тоже заслужила похвалы. Дэн Холлис получил много других подарков, в частности: трубку, пару ботиночных шнурков, булавку для галстука, пару носков, сливочную помадку и старые подтяжки.

Каждый подарок он с огромным наслаждением разворачивал и цеплял на себя все, что только мог, даже подтяжки. Раскурив трубку, он заявил, что никогда так не блаженствовал, хотя это вряд ли соответствовало действительности, так как трубка еще не была обкурена. Она хранилась у Пита Маннерса без применения с тех пор, как он четыре года назад получил ее в подарок от родственника из дальних краев, не знавшего, что Пит бро-? сил курить.