Жюль Верн - «Если», 1997 № 11

Эверетт вспомнил Сан-Франциско.

Фолт долго вез его по городу. Сначала — через район Сабмишн, затем в гору, на аллею Ноу. В Сабмишне улицы были многолюдны и живописны, сверкали неоном вывески на солнечных аккумуляторах, на тротуарах теснились уличные торговцы, на проезжей части сновала уйма автомобилей, конных повозок, велосипедов и пешеходов. Владельцы бань стояли рядом с кабинками и зазывали прохожих на помывку. В мексиканских тавернах яблоку было негде упасть: пьяницы, обычные посетители, дети обычных посетителей, пьяные карманники, малолетние карманники, пьяные дети… Наркоманы в полуулете высовывались из окон над магазинами и визгливо перекликались через улицу. Внезапно транспортный поток разделился на две реки: собаки, торговцы и мотоцикл Фолта хлынули на тротуар, уступая дорогу закопченному гиганту — шаттломобилю, космическому челноку на двух колесах; антиграв удерживал его длинное туловище в горизонтальном положении.

Память Эверетта сохранила все в точности — но уже измененным. А может быть, изменился сам Эверетт. Город всегда лежал в руинах, в нем царил Разлом, о чем, возможно, многие жители даже не подозревали.

«Если останусь здесь, — подумал Эверетт, — то в конце концов, наверное, стану таким же, как они».

Фолт пытался вернуться на проезжую часть, но изъеденный ржавчиной робот-телеевангелист, шатаясь, заступил мотоциклу путь. Каждое движение ферропластмассовых конечностей отзывалось скрипом, и когда робот молитвенно опустился на колени, Эверетт увидел разлохмаченные резиновые подошвы. Фолт посигналил, телеевангелист, поднял голову — квадратный ящик с компьютерным изображением лица на дисплее — и забубнил проповедь, таращась на них видеоглазом.

Эверетт вспомнил и эти машины, хотя ни одну из них не видел в столь плачевном состоянии. Как правило, они не упускали даже пустяковой возможности разразиться проповедью на углу, проповедью, дабы обратить прохожих в любую веру из своего богатого арсенала. Этот же робот призывал поклоняться только ему самому.

Фолт снова посигналил. Изображение на экране — щекастая физиономия сельского проповедника средних лет — дрогнуло: на лбу и подбородке пролегли морщины.

— Заблудшая овца, — сказал робот, — не надобен ли тебе пастырь?

— Прочь с дороги, — рявкнул Фолт.

Телеевангелист лишь основательнее расположился на асфальте и обвиняюще наставил палец.

— А может быть, ты дьявол?

— О, Господи! — Фолт, упираясь пятками в тротуар, покатил мотоцикл назад.

— Дьявол! Реки имя владыки твоего! — кипятился робот. Из карманов его ветхой хламиды сыпались на асфальт религиозные брошюры.

Теперь Эверетт вспомнил и Фолта. Вспомнил свое противоречивое отношение к нему: симпатию пополам с презрением. Эверетт и Кэйл дружили, а Фолт был в компании третьим. Ходил за ними, точно собачонка. Последним вникал в любую хохму. Вот как подвела память… Эверетт покраснел от стыда, вспомнив, как позволил Фолту без толку таскать его по всему Вакавиллю да еще учинить скандал в ресторане… Эверетт без труда избежал бы такой неприятности, но Хаосу недоставало его знаний.

«Дурак ты, Хаос, — подумал Эверетт. — Но все-таки ты привел меня сюда».

Аллею Ноу окутывал туман. Въезжая в него, Эверетт вдруг вспомнил зелень. И поспешил забыть. Сплошное зеленое марево в горах не имело никакого сходства с белым покровом на холмах по обе стороны аллеи. В Сан-Франциско всегда туман.

Город исчез — казалось, они вернулись в пустыню. Лишь изредка из тумана выглядывала крыша, да иногда он редел настолько, что показывались дома по сторонам улицы. Но здесь, в отличие от района Саб-мишн, было тихо, машины стояли либо запаркованные, либо брошенные, на тротуарах не было ни души, а за тротуарами подъездные дорожки и лестницы вели опять же в туман.

Когда Фолт затормозил у ворот Хочкисса, Эверетт обомлел — он сразу узнал это место. Дом, надменный и неприступный, возвышался над стеной из кипарисов. Верхний этаж был почти целиком стеклянный, на смену викторианской архитектуре пришел модерновый оранжерейный стиль. Солнца было не видать, но стекло все равно разбрасывало блики, и у Эверетта заболели глаза. Сразу за воротами Фолт оставил мотоцикл, и по мощенной булыжниками подъездной дорожке они с Эвереттом пошли молча.

Фолт спустился по бетонной лестнице на цокольный этаж. Эверетт посмотрел на верхнюю дверь и вспомнил кое-что еще.

— Кэйл живет здесь вместе с отцом?

— Увидишь.

Когда-то цокольный этаж служил Эверетту и Кэйлу штаб-квартирой, здесь они вовсю хохмили, и Фолт смеялся последним. А теперь этаж больше смахивал на пещеру троглодита. На полу — вразброс одежда и постельное белье, зато нет ни книг Кэйл а, ни компьютера.

— А где Кэйл? — спросил Эверетт.

— Теперь тут живу я, — ответил Фолт. — Пива хочешь?

Эверетт пожал плечами.

— Сейчас. — Фолт подошел к огромному обшарпанному холодильнику; эмаль цвета яичной скорлупы была изуродована пятнами ржавчины. На дверце висел замок. Фолт нашел в кармане ключ, открыл замок, отворил дверцу, и Эверетт мельком увидел содержимое: на нижних полках стояли шестибутылочные упаковки, в верхнем отделении и нишах дверцы отсвечивали закупоренные пробирки.

Фолт вручил Эверетту бутылку пива, взял другую и тщательно запер холодильник. Эверетт рассмотрел бутылку. Пробка была зажата с помощью слесарного инструмента, возможно, плоскогубцев, что ободрало металлические рубчики. Этикетка, наклеенная поверх выцветших остатков предыдущей, гласила: «Настоящий эль Уолта». Эверетт пригубил — кустарщина. На ступеньку выше джина того разлива, который он пивал в Шляпвилке. Но только на ступеньку.

— Где Кэйл? — снова спросил он. И подумал: «Где Гвен»? Но не произнес.

Губы Фолта чмокнули, отрываясь от бутылки.

— Расслабься. Сначала надо встретиться с Илфордом.

— С Илфордом? — Имя не показалось знакомым.

— Папаша Кэйла. Он ждет. — Фолт снова зачмокал. — Хочет на тебя взглянуть, поздравить с возвращением.

— Ты ему сказал, что я еду?

— А зачем говорить? Эверетт, твои сны ловятся везде. — Булькающее чмоканье участилось, и вскоре в бутылке Фолта осталась только пена. Поставив бутылку на пол, он сказал: — Идем.

Эверетт вышел за ним из дома, поднялся к парадному входу по ступенькам, вымощенным плитками. Дверь цокольного этажа Фолт оставил нараспашку — бутылки и пробирки под надежным замком, а больше там и украсть, видно, нечего. Туман все сгущался, укрывая ворота и мотоцикл Фолта. У двери Фолт повернулся, забрал у Эверетта полупустую бутылку и спрятал в кустах у крыльца.

— Потом возьмешь, — деловито посоветовал он.

Они вошли в дом, и на Эверетта обрушилась лавина впечатлений: гостиная напоминает музей, стены прячутся под картинами, старинная мебель отполирована до кремового блеска. На стеклянном кофейном столике стоят вычурные золотые часы, маятник тихо пощелкивает, его отсветы пробегают по стеклу вперед-назад, вперед-назад… Комната сразу так ошеломила, загипнотизировала, опьянила Эверетта, что захотелось прилечь. После нижнего этажа этого дома (что уж тут вспоминать Вакавилль) он будто попал в кинокадр. Фолт же мгновенно уподобился лягушке — лучше отойти в сторонку, не иметь к нему никакого отношения.