Тим Скоренко - Законы прикладной эвтаназии

И был ещё генерал-лейтенант Исии, который спросил однажды: может, ты хочешь, наконец, пострелять по настоящим целям? Может, хватит играть с соломенными чучелами? Он был готов выгнать на полигон Аньда два десятка «брёвен», чтобы она развлеклась.

Майя поднимает пистолет и мажет в первую мишень.

«Прицел сбит, – говорит она холодно. – На таком расстоянии даёт погрешность в два сантиметра».

И пока продавец протестует, она выбивает все мишени без единой помарки.

Дима молчит, потому что он пристыжён.

Прицел сбит, говорил ей Мики. Значит, нужно с помощью первой пары выстрелов понять, как он сбит, а затем стрелять с учётом погрешности. Она вспоминает Мики, который сворачивается, падает, прижимая руки к животу, и за ним появляется фигура Накамуры.

«Поправь прицел, дружок», – говорит она работнику и выходит из тира.

Дима следует за ней.

«Где ты так стрелять научилась? У тебя разряд?»

«У меня талант», – Майя вымучивает улыбку.

Тяжело улыбаться, когда перед глазами снова стоят мертвецы.

Алексей Николаевич Морозов сидит за столом в комнате для общения с адвокатом. Но перед ним вовсе не адвокат, а его бывший начальник Николай Сергеевич Чашников. Именно Чашников стоял в темноте, именно он нажал на выключатель. Именно он вывел Морозова на чистую воду.

Они молчат, причём довольно долго. Чашников буравит Морозова глазами, тот смотрит в стол.

«Ты правда в это верил?» – спрашивает Чашников.

Морозов неподвижен. Ни слова, ни кивка.

«Ты верил в то, что спасаешь её? Спасаешь их всех? Я не понимаю тебя, Лёша».

Он обращается к нему на «ты», по имени. Плохой знак. Хотя какие тут знаки, когда тебя взяли на месте преступления и тебе светит максимальный срок за серию предумышленных убийств.

Статья 105 УК РФ, часть 2, пункт «а». Убийство двух или более лиц, заведомо для виновного находящихся в беспомощном состоянии, наказывается лишением свободы на срок от восьми до двадцати лет с ограничением свободы на срок от одного года до двух лет, либо пожизненным лишением свободы, либо смертной казнью.

И он – не доктор Кеворкян. Его вряд ли выпустят под честное слово за хорошее поведение. Ему вкатают на полную катушку.

Он поднимает глаза.

«Я верил, Коля. Я и теперь верю».

«Тогда объясни мне».

«Нет, – он качает головой. – Я не смогу тебе объяснить. Ты знаешь, что такое смерть. Ты видел её сто раз. Ты знаешь, каково это – потерять пациента, мы все прошли через это много раз. И ты выработал в себе цинизм. Ты смотришь на пациента как на предмет, который надо починить. Очень важный, нужный, ценный предмет, но всё же предмет. И ты чинишь, и тебе неприятно, если предмет ломается окончательно. Но ты никогда не думаешь о том, что предмет страдает. И когда его нельзя починить, его действительно лучше выбросить. Лучше для всех – для тебя, для общества, для предмета».

На лице Чашникова – отвращение.

«Но они не предметы, Коля, – продолжает Морозов. – Они люди, знаешь. И я освобождаю всех от боли. Их самих, их детей и родителей, их жён и мужей. Нас, в конце концов. Мне эта Мария Николаевна говорила – убили, убили. А сама счастлива. Ты знаешь, как он мучился, старик? Ты знаешь? Ты думаешь, он цеплялся за жизнь?»

Морозов распаляется.

«Ты видел его глаза, Коля? Видел? Знаешь, что я увидел в них?»

Он привстаёт, но тут же садится, потому что в двери открывается смотровое окошечко, появляются глаза охранника.

«Что?» – холодно спрашивает Чашников.

«Благодарность, Коля. Бла-го-дар-ность. Счастье. Любовь. Никакого страдания. Ему нужны были ещё несколько недель ада, да? Ты так думаешь?»

Чашников качает головой.

«Это неправильно», – говорит он.

«Обоснуй, – возражает Морозов. – Обоснуй свои слова. Не рассказывай мне, что человеческая жизнь бесценна. Ты сам в это не веришь. То, как существовал Маркеев, и жизнью не назовёшь. Докажи мне, что я ошибаюсь. Причём не философскими постулатами, а логикой, железной врачебной логикой».

И замолкает. Теперь уже он буравит глазами Чашникова, а тот смотрит в стол.

А потом Чашников достаёт из внутреннего кармана пиджака сложенный в несколько раз лист бумаги.

«Прочти», – спокойно говорит он Морозову.

Тот разворачивает лист и просматривает его глазами. Потом читает внимательно.

«Я не очень хорошо знаю немецкий».

«Твоих знаний достаточно».

Морозов бледнеет. Бледность растекается по его лицу, захватывает всё новые области, точно спрут. Доктор становится совершенно белым, по телу пробегает дрожь, руки начинают трястись.

«Прочёл, мессия?»

Чашников безжалостен. Он вдавливает Морозова в кафельный пол.

«Этого не может быть».

«Может».

Что написано в этой бумаге, Алексей Николаевич? Что тебя так напугало?

Это копия одного из листов отчёта о проведенной операции. Пациентка – Мария Аркадьевна Ситдикова.

Девочка Маша.

Операцию провели в Германии два дня назад. На бланке – название известной онкологической клиники. Всё прошло успешно. То, от чего Маша умирала, удалено полностью, вычищено из организма. Девочка всю жизнь будет пить препараты и, возможно, п и сать через трубочку. Хотя может, и нет – это зависит от того, какие органы затронула опухоль. У неё никогда не будет детей – это несомненно.

Но она будет жить. Долго и даже, возможно, счастливо. В её жизни не будет боли. У неё снова отрастут волосы, она наберёт вес и станет красавицей. И никто не будет знать, что у неё внутри. Может, она даже выйдет замуж – опять же, зависит от мастерства врачей.

Шприц с сакситоксином. Предумышленное убийство заведомо беспомощного человека.

«Понимаешь, Лёша? Ты ошибся с ней. Но её спасли, слава богу. Предположим, ты не ошибся с Маркеевым. А скольких ты убил, Лёша? Пять? Десять человек? Ты уверен, что был прав?»

Морозов не может говорить. Его руки трясутся так, что впору вызывать врача. Впрочем, врач и так здесь.

«Ты не спаситель, Лёша. Ты – убийца. Такой же, каким был Чикатило. Только он убивал, потому что у него были не все дома. А ты убивал, потому что был слишком разумным, слишком рассудительным».

Ты прав, прав, Коля, молчи, прошу тебя, не говори ничего, мне и так больно, мне страшно, мне противно, дайте мне шнур, верёвку, я повешусь прямо сейчас, на этой самой решётке, на углу стола, на спинке стула.

Они молчат оба, потому что всё сказано. Потому что приговор один: виновен. Виновен перед людьми, а теперь, в свете открывшихся обстоятельств, – виновен перед самим собой.

«У меня есть для тебя ещё один документ», – говорит Чашников.

«Какой?»

Это уже безразлично. Никакой документ не спасёт от самого себя.

Чашников достаёт ещё один сложенный вчетверо лист бумаги.

«Аккуратно разверни и прочти».