Елизавета Манова - Рукопись Бэрсара

И я понял, что это правда. В голосе его были тепло и боль, и ради этого можно все простить, даже то, чего нельзя прощать.

И я пробурчал, сдаваясь:

- А сам как пойдешь? Больной?

- Не в первый раз. Спим?

И еще кусок жизни остался позади.

Серенькое утро приняло нас в себя; мороз отпустил, и ватная, вкрадчивая тишина стояла в лесу. Копыта беззвучно ступали в размякший снег, не ржали кони, не звякала сбруя. Серыми призраками в тишину уходил наш отряд: десяток крепких парней на крепких мохнатых лошадках, поникший в седле Баруф и я... пока.

Они молчали, а я не мог молчать. Тревога или, скорее, страх? Что делать: я уже отвык быть один.

- Баруф?

Он поднял обтянувшееся за ночь лицо.

- Ты уверен, что дойдешь?

Он заставил себя улыбнуться - только губами.

- Дойду. За Сафом встанем на лыжи.

- Глупость я спорол!

- Какую?

- Ведь прикидывал же насчет передатчика!

- Ты всерьез?

- А что? Не вижу особых сложностей.

- Смотри, Тилам! Люди в Квайре... бунтовщика они спрячут, но колдуна...

- А я могу паять с молитвой!

- Смотри! - опять сказал он с тревогой. - В Квайре ты будешь один... один, понимаешь? Это не мои люди. Квайр - слишком маленький городок. Если хоть кто-то из моих...

- Да ладно тебе! Все понимаю.

- Нет, - сказал он совсем тихо, - еще нет. Поймешь в Ираге. Будешь жить в предместье. Не лезь в город. В крайнем - понимаешь? в крайнем! случае можешь обратиться к Таласару. Только к нему.

- Ладно. Хоть одну связь дашь все-таки?

- Нет. Нужен будешь - найдут.

- А если нет?

- Хорошо бы. - Он глядел на меня, и в глазах его была тоска и почему-то стыд; словно он безнадежно виноват передо мной. - Тилам, ты продержись, а? Доживи до весны... пожалуйста!

А через несколько часов мы расстались. Они ушли, а я остался один в лесной избушке дожидаться проводника.

И снова был путь - уже пешком. Мы вышли в шорох окрепшего за ночь мороза, в тяжелый малиновый рассвет, и день мелькал и кружился в заснеженных кронах, пока не раскрылся во всю ледяную синь над белым простором замерзшей реки.

Мы шли по укутанной снегом реке; молчал мой угрюмый спутник, молчал и я, а день все тянулся, сверкающий и холодный, тревожный день, как нейтральная полоса между двумя отрезками жизни.

А потом за поворотом открылся Квайр - и граница осталась позади. Он стоял на высоком берегу - весь серый и золотой; серая линия стен, оттененных полоской снега, угловато-изящный рисунок серых башен, а за ними нестерпимое в солнечной синеве золотое сияние шпилей.

В наезженную дорогу превратилась река: люди, сани, ржание, голоса, скрип полозьев; желтые комья навоза, обрывки соломы, вмерзшие в желтый, истоптанный снег. Мы уже шли в толпе; выбрались вместе с нею на берег, прямо в грязные объятия Ирага.

Дорога разрубила Ираг пополам; она текла сама по себе, шумела, клубилась, запихивала толпу в узкую щель надвратной башни, и предместье пугливо отшатывалось от нее, заслонялось жердями хилых заборов, отплевывалось потеками замерзших помоев.

Здесь не было монолитного единства, как в добротных избах Оружейного конца: сами по себе торчали жалкие домишки, подозрительно косясь на соседей, загораживали мусором проходы. Это были работающие домишки: тучи дыма и угарный дух железа, вопли дерева и грохот молотков окружали их, и мусор тоже был рабочий: горы шлака и золы, багровеющие груды черенков, растрепанные кучи желтых стружек - но я все равно уже не верил им.

Мы все шли и шли. Петляли в переулках, лезли в дыры, перелезали через плетни и очутились перед кузницей.

Провожатый жестом велел обождать и канул в ее нутро. За хозяином. Был тот жилист, ростом почти с меня; копоть въелась в складки длинного, худого лица и даже на носу была полоса сажи.

- Вот, - сказал проводник и ткнул в меня пальцем. Натянул капюшон и молча исчез. Довольно обидно, все-таки почти сутки вдвоем....

- Здравствуй, хозяин, - сказал я. - Меня зовут Тилар.

- Ирсал, - он черной ладонью раскрасил лицо и молча повел меня в угол двора, в низкий бревенчатый дом.

В доме были лишь кислая вонь, стол с парой лавок, да куча детей. Две чумазых мордочки выглянули с полатей, захихикали и исчезли, и тотчас заорал младенец. Я испуганно обернулся. Прямо на полу рядом с печью сидела девочка-подросток и покачивала колыбель.

- Тазир! - крикнул Ирсал. - Уйми дитя!

Из-за грязной занавески вышла женщина, вытерла об юбку мокрые руки, взяла младенца и ушла. Девочка пошла за ней.

- Нет, Ирсал, - сказал я. - Я тут не останусь.

Он не ответил, взялся ладонью за лицо и уставился на меня.

- Что с ними будет, если меня найдут?

- Это уж моя забота!

- Не сердись! Просто, сели что... я ведь тоже тут на виду. Найди мне укромное местечко, чтобы... Ну, сам понимаешь.

Ирсал не стал спорить. Подумал, прошелся пятерней по лицу.

- Можно. Есть одно. Покойной тетки мужу двоюродная сестра. Только она того. Как померли у нее все в мор, тронулась. Так-то тихая. Сготовить там, обстирать... одна живет. А слов не разумеет. Коли не боишься...

- Чего?

Он поглядел удивительно, и я вспомнил, что в нынешнем Квайре безумие считается заразным. Усмехнулся и сказал:

- Не боюсь.

И я поселился в домишке старой Синар. Странное это было место, и странная это была жизнь.

Дом жил сам по себе: постанывал, поскрипывал, кряхтел, и хозяйка, высохшая, как тень, тоже была сама по себе. Все сновала и сновала вокруг, что-то чистила, мыла, скоблила; тускл и неподвижен был ее взгляд, а губы беззвучно шевелились, словно там, в своем далеке, она вела нескончаемый разговор. Она знала, что я есть, потому что готовила на двоих, но не видела, не слышала, не замечала меня. Это было очень противно сначала. А потом, на вторую или на третью ночь, я проснулся, будто меня позвали, и увидел, что она стоит и глядит. Я испуганно вскинулся на лавке, и она заковыляла прочь. И на следующую, и еще на следующую ночь. Я пугался сначала, а вдруг понял: она просто слушает мое сонное дыхание, видно этот звук что-то будит в ее угасающем мозгу. Наверное, надо быть достаточно одиноким, чтобы понять такое одиночество, и, наверное, я был достаточно одинок, чтобы это чем-то связало нас.

Да, я был тогда достаточно одинок. Не знавший света не боится тьмы. Пол года назад это все позабавило меня, теперь я мучился от пустоты, от того, что я никому не нужен, что все, кто мне дорог, позабыли меня.

Днем еще можно было терпеть: додумывая кое-какие старые мысли, придумывал из чего сотворит передатчик, но день кончался, и вечер вползал в наш дом. Бесконечные зимние вечера, когда за стенами плачет ветер и мается огонек лучины, а я один, совсем один, в доме, в городе, во Вселенной. И тогда я, одевшись, выходил на крыльцо и жадно слушал далекие звуки.

Здесь я мог думать о Суил. Совсем не веселое занятие, потому что в этих мыслях нет тепла. Даже имя ее, как льдинка, оно не тает на губах.