Михаил Корчмарев - Третье поколение

Профессор смотрел на Гермину во все глаза. Он был взволнован и дышал тяжело.

— Где он живет? Где он? Куда пошел?

— Хм-м, — Гермина пожала плечами. — Болтали, будто он явился из Западного квартала. Он ушел оттуда и квартал провалился сквозь землю. Да он сегодня будет проповедовать, да — про-по-ве-до-вать, — девушка с гордостью осмотрела собравшихся: вот какое слово, — в пять часов. Я и заскочила узнать, сколько сейчас. Герм тоже хочет послушать и посмотреть, охоты не будет, раз крысы ушли. Вспомнила, как его зовут — Ивонна!

Они опоздали. На набережной уже толпился народ — много больше того, что ожидал увидеть Фауст, — часть зевак расположилась на каменных и бетонных плитах, точно в цирке. Проповедник, стоя на небольшом обломке парапета, по пояс возвышался над остальными. Стискивая в левой руке посох, он яростно жестикулировал правой, низвергая на слушателей поток гневных слов, обличений, обвинений. Голос его легко покрывал робкий шепот толпы и плеск воды в обрушенных взрывом фермах моста. Лицо проповедника было страшно и красиво, и Фауст сделал для себя еще одно крохотное открытие: красота может быть разрушительной, а внушающее страх — красивым.

— И примите страдание и очиститесь чрез него, как Иов, о ком рассказывал я вам вчера. Ибо послано сие свыше, испытать вашу веру и неверие, — гремел голос. — Но близок уже день, на коем отделяет семена от плевел, праведников от грешников, и воздастся каждому по делам его. Верьте и ждите. Скоро придет к вам сын человечий, сын господа Бога моего. И принесет миру Свет. И укажет дорогу из этой юдоли слез и смерти.

Проповедник вдруг замолчал, легко спрыгнул с импровизированной трибуны, двинулся вперед. Подойдя к Фаусту, положил ему руку на плечо, заглянул пытливо в его глаза.

— Истинно говорю, — пророкотал он, — вот на ком лежит печать…

И он снова впился своими глазами в глаза Фауста.

Пронзительный взгляд этого высокого сильного старика обжег его, Фаусту показалось, что земля качнулась под его ногами и поплыла. И еще показалось, что под этим взглядом рождается в нем что-то новое, выпрастывается мучительно из жесткой скорлупы, покрывавшей его долгие годы.

— Сними одежды и войди в воды реки. Омойся. Пусть воды унесут твои грехи прочь. И выйдешь чист телом и духом. И сердце свое отверзнешь несчастным и униженным. И муку примешь, и смерть раннюю, и будешь хулим, станешь свят…

Над набережной сгустилась темнота. Теперь все смотрели на Фауста, непонятно почему выделенного Ивонной из тысячной толпы. Дико звучало для всех предложение войти в реку и омыться: давным-давно реки стали стоками для нечистот и кислот — и последовать такому призыву мог разве что сумасшедший. И если бы Фауст отшатнулся от проповедника, впечатление от предыдущей речи было бы смазано, и авторитет его был бы подорван. Но Фауст колебался, подогревая невольно любопытство зевак. Есть более простые способы умереть, думал он, стаскивая с себя одежду и делая первый шаг. Он едва ли мог сейчас определить свои чувства и ощущения. Внутри он словно расслоился на несколько частей, из которых половина восстала против призыва безумного старика, а другая, зачарованная светом его глаз, уже подчинилась. Эта вторая часть уже не принадлежала Фаусту, не была им, она растворилась в сотнях людей, воззрившихся на него, и видела его, замершего в нерешительности у кромки воды. Фауст зябко передернул плечами, подумал, что пожалуй сегодня пойдет снег, и ступил в реку. Его собственная, не загипнотизированная часть сознания ждала удара, боли, рисовала картину того, как вздуются на ступнях и щиколотках волдыри, лопнут, и поток воды станет смывать с костей, оголяя их, куски белой плоти. Она напоминала о тех женщинах-демонстрантах, попавших под дождь и не добравшихся до Западного квартала. Но убежденность Ивонны рождала ответную веру, и Фауст даже не очень удивился тому, что ничего страшного не произошло. Свивались, журча, водовороты вокруг его ног. Кололась ледяными иглами холода вода.

Он вошел по колено. По пояс. По грудь. Идти дальше было боязно, и он повернул лицом к берегу. При виде толпы мелькнула мысль, что когда он выйдет, она убьет его. Никто не должен выделяться. Незаменимых нет. Широко распахнуты глаза Профессора, Маргариты и Гермов. И вся толпа — это глаза, недоверчивые, удивленные, враждебные, сомневающиеся. Новый толчок страха: в стороне от всех стояли музыканты и смотрели на него. Автоматы, инструменты, плащи из кислотоупорной ткани… Молчат, неподвижные. Взгляд Фауста метнулся по толпе, нашел те глаза, Ивонны, успокаивающий взмах ресницами в ответ на его немой вопрос. Он успокоился. Набрав в рот воздуха, нырнул, окунулся с головой в неведомый ему доселе мир. Тотчас в душе его взвился ужас, он закричал, и вода хлынула в разверстый рот. Она не была кислой, она была вкусной, вкуснее питьевой воды. Вынырнув, он повел шалыми глазами по берегу и не увидел ненависти. Зачерпнув воду пригоршнями, выпил. И еще раз, чтобы все удостоверились.

Из края в край прошел гул. Потом снова стало тихо.

Медленно ощупывая дно, он вышел из реки. Подошел Ивонна, коснулся пальцами лба, начертил у лица рукой крест.

А к реке уже шли люди. Сами. Молча. Точно завороженные. Раздевались, открывая свету язвы, рубцы, стигматы, покрывающие их немощные тела. Входили в воду.

— Мы увидимся еще, — сказал Фаусту Ивонна. — Теперь иди…

И он снова послушался старика. Развернулся, побрел медленно к своему жилью… Его существо было охвачено новыми, неведомыми ранее ощущениями и он силился разобраться в них. На смену холоду, к которому он привык с детства, пришло ощущение жары и силы. В голове наступила особенная ясность, когда разом охватываешь множество вещей и видишь их не раздельно, а в связи. Но и это составляло лишь миллионную часть новых ощущений, остальное он не мог определить и назвать. Знал, например, что сзади идут Профессор с Маргаритой, чуть дальше — Гермы. И нет в них злобы, а из удивления рождаются новые чувства.

Несколько дней Фауст метался в лихорадке. Его то сжигал изнутри огонь, и тогда казалось, что его облили напалмом, и тело растворяется, растекается огненным месивом, то сковывал холод, и он осознавал себя кусочком стекла и боялся пошевелиться и вздохнуть поглубже, чтобы не рассыпаться на осколки. Бывало черно и страшно, бывало светло и радостно. Случалось, склонялись над ним лица Профессора, Маргариты, Гермины, Ивонны. Но они были расплывчаты. До его сознания доходил голос и обрывки разговоров, то о банде Юнца, то о правительстве, то вдруг грохотал Ивонна голосом Профессора: «Избави бог от надежды нас…» Потом он во сне вспомнил мать. Она бегала за ним по какому-то огромному, но пустому дому, и звала его, и плакала, а он прятался от нее и смеялся. Он сознавал эту женщину матерью, но сколько ни пытался, не мог увидеть ее лица. И тогда понимал: все это понарошку, все — игра. И слезы ее — тоже. Тем более, что эта женщина, возможно, я не была мамой: ведь у нее нет лица. И вдруг он увидел ее всю, и сердце его захлестнула теплая волна. Он напрягся, и сон кончился.