Владимир Шибаев - Прощай, Атлантида

– Спасибо, грешник, – промекал Сеня и выбрался из бочки на разведку. Черная ночь уже отлетела от дальних красных фонарей. По краям утра ерзали, бегали и жгли костры неизвестные фигуры, форменно и безформенно одетые. Доносились, вроде, до слуха географа и вопли майора Чумачемко:

– Оцепление не сымать. Через час ОМОН нагоню. Команда задержать, и на поражение не баловать. Сдохни тут, но найдите мне этого покидалу. Лейтенант Зыриков, где твои допкадры из училища?

Арсений повернул, пополз назад и, приподняв голову, посчитал и попытался запомнить дорогу. Одна из попавшихся бочек ему очень приглянулась: сухая, даже теплая, просторная и с двойным крепким дубовым днищем, видно держала долго внутри сухофрукты, сладкую малагу или, того шире, добротный коньяк. Полозков высунулся наружу, четко сориентировался по звездам и кострам, все отметил решительным взглядом и подумал: " Не пригожусь по зрению для школы, пойду-ка сюда." И тихо сказал: "Да". Бочка ответила, глухо переварив звук: "Не-а". Арсений испугался и быстро вымолвил "Нет", а дурная деревяшка тихо рассмеялась и гукнула неясно "Есть". Обратная дорога заняла у него время, потому что заплутал и блуждал, отыскивая приход Харлампия и вспугивая цветные кошачьи тени.

– А вот и божий человек-странник вернулся, – приветствовал его заразный, надсадно кашляя. – Давай-ка подкрепим дух телом, – и он указал на роскошное пиршество в виде куска копченой куры и бутылки кагора, лежащих на ржавой газете.

– Ты разве пьешь, святейшество? – усомнился приглашенный. – И отчего праздник?

– Кабы я пил, – отмел Харлампий навет, – я бы давно со спиртными флюидами воспаряху. А то я креплюсь, иногда приму глоточек крепенького, заразу малость припугнуть. Не вопрошаю уж, как тебя звать-величать, у каждого свое под десницей имение.

– Арсений, – отчетливо представился посетитель.

– Ну и не слыхал я, ладно. Не именами мы друг другого кличем, а святыми тезисами. Празднуем, друже, простое – плох я, видать. Вот тебя восприимником наставлю и в отпуск от бдения попрошусь, в приемную какой покойницкой. Давай, лечебного излишества выпиваху, и телом порхающим голубя закусим, – ткнул Харлампий в культурно выработанную наседку, – а потом и скажу.

Молча выпили и закусили сотрапезники.

– А теперь и скажу, случайный странник. Покаяться тебе хочу. Там уж, как упаду, некогда будет. И узряше токмо след свой, звездой упадший… Послушаешь?

– Говорите, Харлампий, – и Арсений изготовился слушать.

– Отчего, странник, скажи мне, отчего искры, повылетев из кострищ, не зажгут новых пожарищ, а гасит судьба их. А так надо. Токмо, готовя покаяние, еще раз воспрошу тебя, искра божия. Ответишь слово Харлампию вещему, птице огненной Феликс?

– Отвечу.

– Пошто ты, мил человек, опять по меня прииде?

– Я, Феликс, к Вашей маме шел, к Аркадии Самсоновне.

Помолчал вещая птица. Потом страшно закашлялся и минуту тяжело дышал.

– То-то прошлый раз я у Вас, Арсений, ее фотографию краем разглядел. Думал сыск, поймают и разорвут. Хотел и бочку менять. А вы не сыск?

– Нет, – твердо ответил географ, – я втянутое лицо. Случайно в историю окунулся. Я, вообще-то, географ. Через умирающую прошлую свою любовь к женщине.

– К женщине, – раздумчиво повторил Харлампий. – А что Вы маме моей хотели сказать? Если нет ответа, то и не говорите.

– Скажу, – тихо кивнул географ. – Она прошлый раз со мной говорила, в больнице, – и Харлампий дернулся телом и лицом. – И просила Вас найти. Так я ехал к ней сказать, что нашел.

– Отдадите меня зверям? – скромно молвил святой человек.

– Нет, не отдам.

– А что мама моя? Можете мне последнее ответить.

– Велела вам передать.

– Что?! Что?!

– Сказала. Передайте сыну, что люблю его очень. И глазами сказала – что не было и нет у нее дороже ничего, ни жизни, ни смерти. Только о Вас думала. Вы ее были всегда одно только счастье.

Харлампий окунул голову в ладони, полностью нырнув в длинные сальные отросшие волосы, и сидел так долго. Пока не сказал глухо:

– Все не так, не так. Я был всегда ее мукой. На мне остановилось проклятье нашего рода, – и опять закашлялся и затрясся, хлебнув из стакана. – Скажу, будете слушать, Арсений?

– Да, расскажите. Что можно.

– А что можно! В нашей стране все можно. Был я всегда очень умный. Собственно, самым умным, лучшим и прекрасным был мой отец. Мама Аркадия говорила об этом тихо, проникновенно и годами. Я отца никогда не видел, боялся спрашивать и верил этим рассказам, как иконостасу. И всегда говорил школьному приятелю Тишке – эх, мне бы и тебе отцовы мозги. А Тишка отвечал: ага – дай списать. Мы в семье были очень умны, мама Аркадия слыла лучшим агрономом сельхозуправления, всегда висела на доске почета. Я старался – и правда, память моя оказалась точной, а свойство сравнивать и делать заключения – удивительным. Да, Арсений, это так.

Но стал я замечать, что умные, вообще-то, по жизни дураки. Скажите-ка, кто у нас в области сейчас наверху? Ну, правильно. Недоворовавшие комсомольские вожаки-горлопаны, кто складывал в школе швах, мужья бывших дочек красных комиссаров, блатные хитряки-тугодумы, догадавшиеся кинуть первыми. И лизоблюды этих, совсем больше ни на что не годные. Но до поры, учась прекрасно и впитывая науки, как кит планктон, я лишь изредка упоминал маме это обстоятельство. Она вздыхала и стандартно уверяла, что не в одних деньгах счастье.

Но приятель Тишка был относительно обеспечен, и лицо его сияло счастьем, когда он крутил педали нового велосипеда. Хитрость и сноровка побеждают интеллект, это стало мне ясно сразу. И главный закон оказался – закон прибавочного продукта. Великий немецкий выпивоха и раблезианец, стибривший все свои постулаты у вялых английских университетских педантов, и его спонсор-прихлебатель, последователь и обожатель бочкожителя Диогена и бочкового пива – они были гениями времени и места. Отъем прибавочного продукта и цены – вот движитель, который всюду не успевающий управленец вставил, как оси, в телегу нашего мира. Всегда, с первых вавилонских караванов, египетских камланий и китайских массовых медитаций отъем чужого труда продвигал созидание и прогресс.

Да, что там. У зверьков – волков и бабуинов, в стае – пока не нажрется и не ляжет спать главный крупный самец, стая не притронется к пище и не закемарит. Зато вожак хитер и быстр, сохранит большую семью, продолжит род и поуправляет поиском и загоном добычи. Мама слушала меня и вздыхала, говоря: "Феликс, есть еще цветы и любовь. Кто занимается долго отъемом и обманом, тот не видит природу".

Видит, прекрасно видит. К концу школы я вдруг увидел, что всеобщий отъем прибавочного товара, цеховой распорядок европейских мастеровых и легкая хитреца средиземноморских купцов совсем не закон для нашей, нашей земли. Плюньте в сторону, когда вам вещает сюсюкающий Гайдар или подминающийся Греф, рассказывая заморские басни о точках роста, ролевых играх финансовых идей, пандемиях инфляций и прочей Иельской ереси. Это они понахватались в спокойных дальних университетах лондонского бреда, принстонской чумы и парижской социальной чуши. Не работают на наших просторах стибренные новыми марксистами механизмы – отъем внесенного труда. Работает другой – отъем всего и сваливание.