Брюс Стерлинг - «Если», 1999 № 06

Еще ниже, в густой тени, произрастали беспризорники.

Я все думал, каково это — бросить на улице собственного ребенка. Сам я никогда бы на такое не пошел. Я лишился Линни, но это другое дело. Ее забрала у меня мать. Линни, по крайней мере, была жива и здорова, это я знал точно.

Отдать ребенка в уличную банду? Или умертвить. Мерзейший выбор…

«Лишний» ребенок не мог рассчитывать на снисхождение. Государство требовало обязательного умерщвления плода в материнской утробе. Если плод удавалось доносить, то смерти подлежал новорожденный. Родители не могли даже обменять собственную жизнь на жизнь ребенка: закон не давал такой возможности. Центральные власти глядели в оба. Существовал один-единственный способ снизить безмерную численность населения: не ведать жалости. Стоит просочиться вести об одном-единственном исключении — и воцарится хаос.

Возможно, все это было остро необходимо пару поколений назад, когда планете грозил голод. Но с тех пор наступило улучшение: население сократилось до более приемлемого уровня; в Антарктиде и в пустынях стали разводить скот, не нуждающийся в фотосинтезе; в космосе появились колонии, правда, пока еще малочисленные. Многие считали, что с квотой пора кончать. Но власти не отменяли ее — наверное, боялись резкого взрыва рождаемости, величайшего «бэби-бума» в истории человечества.

Все это началось задолго до моего появления на свет, но я всегда относился к квоте резко отрицательно. Некоторые считали, что цель оправдывает средства: мол, не прими Центральные власти драконовских мер, мы все перемерли бы с голоду. Обязательная стерилизация после рождения потомка — еще куда ни шло, но убийство детей, родившихся сверх квоты, оставалось убийством. С ситуацией примиряло одно: родители души не чаяли в своем отпрыске.

Я свою дочь вообще боготворил, пока ее не лишился. Когда мать забрала Линни, я чуть не умер от тоски.

— Дайте чего-нибудь, сан, — раздалось снизу.

Я опустил глаза: трехлетняя кроха протягивала ладошку. Розовый комбинезончик, чистое личико, румяные щечки, ангельская улыбка, белокурый нимб над головой… При встрече с такой хочется вывернуть все карманы.

Я огляделся и увидел пастырей овечки: двоих двенадцатилетних оболтусов на углу и еще двоих, чуть моложе, метрах в пятидесяти, в подъезде. Если бы я вздумал ее обидеть, они набросились бы на меня, как лютые волки. Я достал из кармана дешевое колечко, купленное специально для такого случая, и подал ей.

— На, возьми. И скажи своим друзьям, что еда в этом пакете — для них. Если они, конечно, захотят со мной поговорить.

Она обрадованно схватила колечко и побежала от меня. Я видел, как она разговаривает с «телохранителями» на углу. Те поманили двоих из подъезда. Внезапно в поле зрения появилась еще одна парочка. Шестеро стражей на одну маленькую попрошайку — явный перебор.

Ребята окружили меня. Я не возражал.

— Хотите базара, сан? — спросил главарь. Ему можно было дать лет тринадцать. Как и он, его товарищи были худые, угловатые, настороженные, готовые к драке.

— Хочу кое о чем расспросить.

— О чем?

— О малышке, которую кто-то оставил прямо здесь три года назад.

— Сперва жратва, потом базар.

— Пожалуйста. — Я раскрыл пакет и продемонстрировал им содержимое. Двое облизнулись. Какие голодные! У меня стало тяжело на душе. Я развернул упаковку псевдосыра. — Угощайтесь!

Масляные шарики мигом исчезли в грязных руках. Причем старшие позаботились, чтобы белокурой добытчице досталась ее доля. Это мне понравилось.

Главарь утолил голод и спросил:

— Что за девчонка? Как выглядит? Картинка есть?

— Нет. Думаю, с нее ростом, — я указал на белокурую попрошайку, — только брюнетка.

Он покачал головой.

— Такой нет.

— А три года назад?

— Не знаю… Может, продали?

Я чуть не хлопнул себя по лбу. Как же я об этом не подумал! Конечно, ее могли и продать, и обменять. Старшие дети заботятся о малышах, пока те не подрастут и не начнут просить милостыню. Если в какой-то банде не хватало малышей или попрошаек, нехватка восполнялась путем обмена. Становясь старше, малыши превращались в кормильцев, потом в стражей, потом в главарей банд, после чего исчезали в подполье или, что реже, приобретали «легенду», документы и статус гражданина.

— Отведите меня к старшему, — попросил я.

— Вэнди сама придет.

Неужели кто-то читает беспризорникам «Питера Пэна»?

— Хорошо.

Они вели меня квартала два, потом спустились по лестнице в заброшенное метро. Трудно себе представить, что некогда люди предпочитали путешествовать под землей, а не по воздуху, однако и туннели пригодились — как норы для беспризорников. Мальчишки включили карманные фонарики и повели меня по платформе. У лесенки, ведущей вниз, к рельсам, мы остановились.

— Ждите здесь, сан. Вэнди придет.

— Ладно. Долго ждать?

— Недолго, сан. Ждите. Мы берем пакет. Подарок. Да, сан?

Я выпустил пакет из рук.

— Берите. Только скажите, чтоб не задерживалась.

— Совсем скоро, сан.

Они оставили мне один фонарик и ушли в темноту, унося пакет с едой.

Просидев в одиночестве и сырости добрый час, я понял, что никакой Вэнди мне не видать. Что ж, не в первый раз. И, конечно, не в последний. Я заранее предполагал, что этим все и кончится, но рассудил, что игра стоит свеч. В конце концов, я не слишком потратился на еду. Но на душе все равно остался осадок. Я был о них лучшего мнения.

Поднявшись по лестнице, я отправился к себе. Впервые я понял, за какое безнадежное дело взялся. Как найти ребенка без имени, без внешности, не знающего, кто он такой. Как пройти по следу трехлетней давности?

Может, я уже свихнулся? Тогда и микросхему вынимать не надо…

Лишь только я включил в своей секции свет, Игги зацокал когтями по полу, слопал зазевавшегося таракана и удалился в угол. С ним не пообщаешься: игуаны не излучают тепла.

Пробыв дома всего минуту, я понял, что совершил ошибку. Я приуныл, а именно в унынии мой организм перестает сопротивляться соблазну. «Пуговицы» уже взывали ко мне из глубин шкафа, куда я их засунул.

Целых двадцать дней! Вот сколько времени я обходился без «пуговиц». Это был мой личный рекорд, повод для гордости. Однако слабел я не по дням, а по часам. После такого длительного воздержания сопротивляемость ослабевает, и тут уж неважно, что тебе очень хочется отвыкнуть. Я мечтал о «пуговке». Я вспоминал, как наливался силой! Какое наслаждение испытывал!

Может, не пугаться «ломки», вырвать микросхему — и дело с концом? Но я достаточно наслушался страшных рассказов о людях, отключавшихся таким способом и потом терявших рассудок. Нет уж, благодарю покорно, обойдусь без эксцессов. Жизнь, конечно, не сахар, но другой у меня нет. Так что я выбрал сознательный отказ — и теперь подыхал. Микросхему убрать придется — но позже, позже…