Владимир Михановский - Путь Каравеллы

- Нет худа без добра. Выходит ты, голуба душа, побывал сразу во всех отсеках... - попытался обратить все в шутку врач.

- И не только в них.

- А где ж еще?

Рассказ штурмана врач выслушал с величайшим вниманием, а манипулятор по его знаку записал сбивчивую речь Орленко на магнитную пленку.

Штурман рассказывал, закрыв глаза.

...Стая быстрых капель приблизилась к роще. Закружила хороводом вокруг деревьев. Быстрее, быстрее, еще быстрее! В ритме вращения сонмища капель знаки на коре стали изменяться все быстрее. Теперь штурман мог бы поклясться, что эти знаки, за которыми он еле поспевал следить, напоминают ему цифры и математические символы, которыми пользуются земляне.

Внезапно с одной из веток сорвалась молния. Жало ее было нацелено в стремительно пролетающую мимо каплю. Валентин вскрикнул: ему показалось, что комочек живой плоти будет сейчас убит наповал, испепелен, повержен наземь. Но нет! Несмотря на то что острие молнии угодило прямо в каплю, та как ни в чем не бывало продолжала кружиться вокруг дерева.

С других ветвей стали срываться точно такие молнии, каждая ударяла в пролетающую каплю, и ни одна из них не погибла...

Штурман умолк.

- А потом? - спросил врач.

- А потом я потерял сознание, - сказал Валентин. - И очнулся только благодаря вам. И ему, - показал он на реаниматор.

- Ты пока успокойся, голуба душа, - сказал Дмитрий Анатольевич. - В твоем положении волноваться крайне вредно. А воображение у тебя живое. Тот случай, когда поэт сказал: "Как часто силой мысли в краткий час я жил века, и жизнию иной, и о земле позабывал..."

Штурман оживился:

- Кто это?

- Угадай! - сказал Дмитрий Анатольевич, обрадованный возможности как-то отвлечь Валентина.

- Сейчас попробую, - сосредоточился штурман. - Сначала нужно определить эпоху, в которую были написаны стихи. Хотя бы приблизительно. Ну, это несложно. "...И о земле позабывал..." - повторил он задумчиво.

- Ну, ну! - подзадорил врач.

- Речь идет о том, что автор мог позабыть землю, взятую в целом, как планету. Значит, стихи написаны уже в космическую эру, после полета Юрия Гагарина. Верно?

- Сначала тебя дослушаю.

- А, знаю. Это Либун написал!

- Либун? - Врач чуть не подпрыгнул от неожиданности.

- Вы что, кока нашего не знаете?

- А разве он пишет стихи?

- Откуда мне знать? - слукавил Валентин и пожал плечами. - Это только предположение.

- С тем же успехом ты бы мог предположить, что это сочинение Тобора, проворчал Дмитрий Анатольевич.

- Значит, я не угадал, - подытожил Валентин. - Пойдем дальше. Судя по лексике, это вторая половина XX века, так мне кажется. Кто же это? Орленко назвал несколько фамилий.

Врач развел руками.

- Промазал, голуба душа. Пальнул в белый свет, как в копеечку. Стихи написаны задолго до космической эры, до запуска первого искусственного спутника Земли.

- Они написаны...

- В первой половине XIX столетия. И стыдно тебе, голуба, не знать их. Автор - великий русский поэт Михаил Лермонтов.

- Не может быть!

- Почему?

- Потому что у автора чисто космическое мышление, - пояснил Валентин.

- И тем не менее это так... Ну, что, голуба, в медотсек поедем?

Штурман молитвенно сложил руки.

- Дмитрий Анатольевич, давайте, я здесь останусь. У вас ведь и так, наверно, нет ни одного свободного местечка.

- Гм... ладно. Только обещай: чуть почувствуешь себя хуже - вызывай врача по биосвязи.

- Обещаю.

Логвиненко отправился в медотсек, следом засеменил реаниматор.

СТЫЧКА

Когда фотонная ракета

Притормозит безумный бег,

И на ступень иного света,

Волнуясь, ступит человек,

Ему навстречу из тумана,

Минуя вены вешних вод,

Вдруг он походкою шамана

С улыбкой солнечной шагнет.

Из расколдованного круга

Нахлынут звонкие слова...

Но как же, как поймут друг друга

Те два различных существа?

Им будет нелегко, не скрою,

Осилить межпланетный мрак.

...Ведь даже мы с тобой порою

Друг друга не поймем никак!

С некоторых пор членов экипажа больше беспокоила даже не борьба с пластинками, а еще одна напасть, поселившаяся на "Каравелле".

День за днем то один, то другой член экипажа погружался в сон. Правда, Дмитрий Анатольевич считал, что это не сон, а какое-то каталептическое состояние, когда человек вроде и бодрствует, но не может и пальцем пошевелить.

Одни это состояние переносили легче, другие тяжелее. Но общим у всех пораженных было одно: однажды, настигнув кого-либо, "сон" уже не покидал свою жертву. И тут усилия Логвиненко и его самоотверженных коллег, денно и нощно трудившихся, оставались тщетными. Если с ожогами и ранами, которые наносили непрошеные гости "Каравеллы", они с помощью живительного сока трабо, небольшой запас которого оставался, еще кое-как могли бороться, то невесть откуда свалившийся на людей "сон" был вне их власти.

"Сон" обладал еще одной особенностью. Человек, поначалу затронутый им словно бы слегка, чуть-чуть, постепенно все более погружался в обморочное состояние, увязал в нем. Так увязает неосторожный путник, провалившийся в болото.

В первое время тот, в котором поселился "сон", еще ходил, работал, но движения его становились все более медленными, неуверенными, а речь сбивчивой и невнятной. Голос начинал звучать глуше, память слабела, и наконец человек засыпал.

Только Тобор держался молодцом - пластинки ничего не могли с ним поделать. Трудно представить, что бы люди делали, если бы белковый не координировал и не направлял в единое русло усилия ослабленного экипажа.

Первым вышел целиком из строя штурманский отсек. Вышел, несмотря на героические усилия экипажа. Компьютеры и прочая аппаратура приходили в негодность быстрее, чем люди успевали восстановить их. Рубка буквально кишела пластинками, и ее по приказу капитана заклинили.

Однако все двигатели "Каравеллы" еще до этого печального события удалось вывести на полную мощность, и корабль шел, не рыская и не меняя курса.

После того как штурманский отсек вышел из строя, пластинки стали проявлять особый интерес к аннигиляционному отсеку. Чем это чревато для "Каравеллы" - понимал каждый: взрыв в отсеке уничтожил бы весь корабль.

Зря помещали пластинки в баки для антивещества: как оказалось, выбраться для них оттуда - пара пустяков. Но теперь дело обстояло наоборот: пластинки, словно подчиняясь незримой команде, стремились проникнуть к аннигиляторам.

С помощью Тобора и манипуляторов каравелляне на живую нитку соорудили защиту вокруг аннигиляционного отсека, но это была скорее проформа: пластинки проникали сквозь нее, как нож сквозь масло.

Наступил час, когда на огромной "Каравелле" из бодрствующих осталось только пятеро: Суровцев, Логвиненко, Луговская, Либун и Ольховатский.