Павел Амнуэль - Имя твоё...

В моих рассуждениях была какая-то не замеченная мной слабость. В логической цепочке было звено, которое легко могло порваться. Я понимал это, но в нынешнем моем состоянии не мог определить слабое место в рассуждениях, казавшихся прочным замком, сложенным из камней, впритирку подогнанных друг к другу. И если замок под моими ногами рухнет, виноват буду я сам.

Валера. Где он был сейчас?

Я все еще не ощущал ни своего тела, ни внешнего мира, но представление о времени вернулось – видимо, для того, чтобы успокоить меня: мне казалось, что прошли минуты, если не часы, а на самом деле секундная стрелка, если бы я смог ее увидеть, скакнула всего на одно деление.

Я не чувствовал своего тела, но какие-то ощущения все-таки появились – то ли в реальности, то ли в воображении, – и я попытался отделить свои чувства от чужих. Чужих было больше. Чужих было настолько больше, что от собственных осталось только «я», будто вбитый в землю кол, вокруг которого вращались не мои мысли, не мои чувства, не мои движения.

Я сделал еще одно усилие – мысленно всегда труднее делать что бы то ни было, потому что нет ни ориентиров, ни опоры, – и вращение прекратилось.

Вот когда стало холодно! Если бы я мог измерить температуру собственного «я», термометр наверняка показал бы значение, близкое к абсолютному нулю. То значение, при котором в материальном предмете наступает состояние сверхпроводимости и сверхтекучести. Наверное, потому я и мыслей своих не мог ни уловить, ни понять – они двигались, не встречая сопротивления, а потому не могли быть уловлены и, следовательно, восприняты. Мысли возникали, как ток, и так же, как ток, мгновенно пронизывали сознание, падая в безразмерную пустоту.

Я знал, что вижу, но не видел ничего, потому что сигналы, поступавшие в мозг от глазных нервов, в сверхпроводящей среде мчались мимо воспринимающих центров, не производя на них ни малейшего впечатления. Я знал, что слышу, но и не слышал – по той же причине: мой охлажденный до абсолютного нуля сверхпроводящий мозг пропускал сквозь себя любые сигналы, как пропускает ток сверхпроводник.

По той же причине мои собственные мысли рассеивались и становились недоступны восприятию. О чем я думал? Чего желал? На что надеялся? Мне даже страшно не было, потому что эмоции были подавлены, как сопротивление внешним сигналам. Страшно мне стало потом, когда температура тела поднялась – ненамного, но, видимо, достаточно для того, чтобы эффект сверхпроводимости исчез: вот уж никогда не думал, что мне на собственном опыте доведется испытать воздействие сверхнизких температур, которые я изучал на последних курсах университета.

Зрение и слух включились в ту секунду, когда температура моего тела превысила на долю градуса некий предел, значение которого мне так и не довелось узнать точно. Что там точно – я даже приблизительно не имел представления о том, были ли мои ощущения действительно связаны с температурой тела. С чего бы ей на самом-то деле опускаться до абсолютного нуля?

Я шел по обочине шоссе, мимо меня в обе стороны проносились автомобили, и водители притормаживали, чтобы бросить внимательный взгляд в мою сторону. Позади слышна была сирена, и я обернулся, чтобы посмотреть, кто едет: это был целый эскорт – метрах в двадцати за мной следовала на черепашьей скорости милицейская машина с мигалкой, ее сирена оглашала воздух заунывным воем, а следом плелась машина «скорой помощи», за которой, похоже, ехала еще одна машина, но без специфических особенностей, «жигуль» неприятного канареечного цвета. За ветровым стеклом милицейской машины я увидел своего давешнего знакомого – Бородулина, наши взгляды на мгновение встретились, и следователь отпрянул, голова его – я так видел – стукнулась о подголовник, а в глазах вспыхнул и погас ужас. Я помахал ему рукой, не получил ответа и продолжил бег трусцой вдоль магистрального шоссе, которое вело в международный аэропорт «Шереметьево-2» – огромная открытая площадка с серым зданием и пандусами подъездных дорог возникла за поворотом, и я припустил вперед со скоростью олимпийского чемпиона, обнаружив неожиданно, что на мне нет никакой одежды, кроме наброшенной на плечи казенной простыни, свисавшей с плеч наподобие савана. Может, это и был саван? Кем тогда был я сам?

Вопрос остался без ответа, хотя для любого, кто смотрел со стороны, ответ был очевиден – по шоссе к аэропорту бежал, прижимая к телу руки, чтобы не слетела простыня, холодный, как ледышка, Валера, и на теле его все явственнее выступали характерные трупные пятна, свидетельствовавшие о том, что с момента окончательной смерти этого человека прошло не меньше двенадцати часов, а то и больше.

Я остановился и подпустил сопровождавший меня эскорт ближе – хотелось проверить, какое предельное расстояние соответствует хваленой милицейской отваге. Стрелять в меня они не станут – какой смысл стрелять в труп?

Я стоял и ждал, саван сползал с плеч, и я придерживал его обеими руками. Мысли в голове шевелились так медленно, что у меня возникло странное ощущение – вроде бы я смотрел на мир мертвыми глазами Валеры, и ощущал тепло прохладного воздуха, и ткань простыни мешала движениям, а еще в пятку – я бежал босиком – вонзилось острое стекло, было не больно, даже неприятно не было, просто я знал, что в пятке инородное тело. Я был сейчас Валерой, но не был им на самом деле, потому что мысли в его голове текли – если можно было назвать течением мысли вялое подрагивание сознания – параллельно моим, не пересекаясь. Я знал, что Валера думает свою думу, вынужденно примитивную. Я хотел знать, что он замышляет, – собственно, для того я и оказался здесь, – но поймать Валерину мысль, даже находясь в его теле, было так же невозможно для меня, как одним прыжком перепрыгнуть через Ленинградское шоссе.

Валера стоял, остановился и эскорт, так мы и смотрели друг на друга – Валера и Бородулин, удав и кролик. Возможно, мой взгляд действительно обладал гипнотическим действием – мертвый взгляд гипнотизирует, я убедился в этом на собственном опыте. Страшный был опыт. Когда умирал отец, мама вызвала меня домой с работы, позвонила в обед, сказала «Приезжай», я все понял и взял такси. Отец лежал вторую неделю, и врачи говорили, что он не жилец, но точного срока не мог назвать никто, в больницу его тоже не брали – кому он там был нужен, семидесятивосьмилетний старик без точного диагноза и шансов на успешное лечение? Мама сказала «Приезжай», и я примчался. Отец лежал в спальне на широкой кровати, он уже хрипел, молоденький врач из «скорой» смущенно стоял над умиравшим, вертел в руке фонендоскоп и бормотал что-то о дыхании Чейна-Стокса. Мама сидела на стуле напротив кровати и смотрела на уходившего мужа со странным выражением нетерпеливого ожидания. Я ее понимал, я и сам думал: если все равно человек уходит, если нет надежды на то, что он останется, зачем эта долгая подготовка организма, медленный переход от бытия к небытию, от ясного взгляда к замутненному, от замутненного к отчужденному, от отчужденного – к такому, как сейчас: стеклянно-безжизненному, притягивающему, как притягивает хрустальный шарик, в глубине которого светится иной, непознанный мир.