Павел Амнуэль - Имя твоё...

Я только в тот момент понял, что отца уже нет. Его не было, и смотрел он на меня оттуда, он не звал меня к себе, ему это не было нужно, но ведь и удав скорее играет с жертвой, чем действительно желает ее скорой погибели. Пустой взгляд отца притягивал, и я наклонился над кроватью, мать решила, должно быть, что я хочу закрыть отцу глаза, но я не мог этого сделать. Я смотрел в пустоту, в два бездонных колодца, и видел в них всю жизнь – не свою, а отцовскую. Видел то, чего видеть не мог, потому что и знать о том не знал, отец никогда – по крайней мере, мне – не рассказывал, как во время войны, задолго до моего рождения, взял на работе три пачки масла, предназначенного не ему, это был груз для эвакопункта, там его должны были распределить по семьям, недавно прибывшим в город. Отец только-только женился, не хватало ни продуктов, ни денег, чтобы их купить, хотя покупать все равно было нечего. Отец никогда – ни до, ни после – не брал чужого, а тогда какое-то затмение на него нашло, вспомнил свою Аню, как она сидит, сложив ладони на коленях, у высокого узкого окна и смотрит во двор, а соседка Фируза в квартире напротив тоже сидит у окна и смотрит во двор, но не на Аню, на Аню она никогда не смотрела, потому что принадлежала к другому классу общества, ее муж был врачом в правительственной больнице, и дома у Фейзуллаевых всегда все было и даже, видимо, чего-то было слишком много. Аня смотрела на Фирузу и глотала слезы, а отец не мог видеть, как его жена плачет. И он взял три пачки масла, а потом помнил об этом всю жизнь, хотя никогда и никому не рассказывал – тем более мне, своему единственному ребенку, для которого хотел быть образцом честности.

А сейчас сказал. И еще о чем-то говорил пустой взгляд. Мне казалось, что я погружаюсь в эти два ледяных озерца-колодца, я знал, что если погружусь с головой, то обратно не вынырну, уйду вместе с отцом, а мама будет гадать, что же случилось с ее дорогим Веней…

Зрачки казались полыньями в ледяных глазах, туда я должен был нырнуть, в один из зрачков, все равно какой, и этот момент выбора пути ухода, как мне потом казалось, спас меня и вернул к жизни. Правый, левый – какой? Мысль эта, простая, как смерть, неожиданно лишила взгляд отца гипнотического влияния, и я, тяжело вздохнув, протянул руку и закрыл отцу сначала один глаз, потом другой…

Много месяцев спустя я спросил у мамы, рассказывал ли ей отец о том, как слямзил масло и потом мучился от своего предательства. «Первый раз слышу», – удивленно сказала мама, и я понял, что она обиделась на умершего мужа. Она и после его смерти способна была обижаться: как же так, сыну рассказал об этом случае, а ей, ради которой пошел на риск, не говорил ни слова?

…Валера смотрел на Бородулина, и я не мог отвести взгляда, как водитель тяжелого грузовика, который несется на столб и изо всех сил пытается вывернуть руль, но что-то в механизме заклинило, и остается только закрыть глаза и молиться. Бородулин вытер ладонью выступившую на лбу испарину, открыл дверцу и вылез из машины на мокрый асфальт. Покачнулся, будто не сразу ощутил под собой землю, и пошел вперед, мне навстречу – медленно, как кролик мелкими шажками продвигается к пасти змеи, готовой его заглотнуть. Ему стало жарко, и он расстегнул куртку, а, сделав шаг, и воротник рубашки – не расстегнул даже, а разодрал, с корнем вырвав пуговицу. Дышал он тяжело и шумно, водитель милицейской машины тупо смотрел в спину своему шефу, не имея никакого желания прийти ему на помощь и не представляя, в чем эта помощь могла бы заключаться.

Мне не интересны сейчас были переживания этого человека – я видел, что он смертельно напуган, помочь ему я все равно не мог. Я хотел знать, что нужно Валере от Алины, точнее – что он хотел сделать и что мог. Почему он преследовал ее? Эти вопросы я задавал себе, глядя в глаза приближавшемуся Бородулину, и не находил ответа в собственном сознании. Да и было ли оно, это сознание? Похоже, что в голове Валеры не шевелилось ни единой мысли – естественно, какие мысли у мертвеца? Но что-то заставляло его двигаться, останавливаться, принимать решения и выполнять их – если не собственная мыслительная деятельность, то что? Подсознание, инстинкты? Возможно, в момент смерти, когда погибает мозг, отключается лишь сознательная деятельность, а бессознательное – инстинкты, интуиция, бесчисленные этажи информации, накопленной в генетической памяти – все это остается и включается либо случайным образом, либо по какой-то, не зависящей от погибшего сознания программе?

Мне срочно нужен был ответ, потому что мы с Алиной (вернее сказать, Алина со мной, а еще вернее – Алина с моим холодным муляжом) уже вошли в кассовый зал аэропорта и встали в стороне от людского потока, ожидая моего возвращения.

Бородулин, между тем, подошел ко мне почти вплотную, протянул руку (я видел, чего это ему стоило – пальцы дрожали, им очень хотелось сжаться в кулак, но какая-то внутренняя программа мешала это сделать, и оттого напряжение нарастало еще больше), я протянул свою, я уже знал, что произойдет в следующий момент, а он еще не знал и только потому сохранял остатки самообладания.

Мне в грудь впилась пуля – будто в мишень на стрельбище. Я услышал, как с треском разорвался прикрывавший мою наготу саван, и движение пули, встретившей сопротивление мертвых жестких тканей, услышал тоже. Услышал ушами, а не почувствовал кожей, нервами. Чувствительность тела была нулевой, а слух почему-то улавливал такие оттенки звуков, какие в живом состоянии услышать было невозможно. Ни услышать, ни, тем более, понять услышанное.

Пуля затормозила свое движение в сантиметре от сердца, а за ней последовала вторая – на этот раз рука стрелявшего дрогнула, и пуля впилась мне в правое плечо, проделала в мякоти отверстие и вылетела без звука и сожаления. Стрелял молоденький лейтенант из милицейской машины, следовавшей в эскорте позади «скорой». Это была машина ГАИ, лейтенант не знал деталей операции – он почему-то решил, что Бородулину грозит смертельная опасность, так оно и было, но не в том смысле, какой мог привидеться лейтенанту.

Я прикрыл отверстие в саване левой рукой, а правой подал Бородулину знак следовать за мной. Повернулся к нему спиной и пошел своей дорогой – в сторону аэропорта. Ошалевший лейтенант больше не стрелял – должно быть, кто-то успел объяснить решительному малому бесполезность его бестолковых действий.

Я не оглядывался, но чувствовал, что следователь плетется позади, сам себе приказывает остановиться и не может – какая-то сила внутри него, которую он не способен понять, влечет его вперед, заставляя повторять последовательность моих движений. Эскорт медленно ехал в десяти метрах, и никто больше не пытался переломить ситуацию. Скорее всего, не будь у этих людей однозначного приказа, они дали бы деру и помчались прочь от Шереметьева со скоростью не менее сотни километров в час.