Павел Амнуэль - Имя твоё...

– Позвони маме, – сказал я и повел Алину к ближайшему киоску, чтобы купить телефонную карточку. На шестом этаже одновременно играли, похоже, не меньше сотни рок-ансамблей – в каждом из магазинчиков, торговавших дисками, кассетами, радиоаппаратурой, игрушками, газетами, книгами, часами, куклами, фалафелем, шуармой и всякой средиземноморской снедью, была своя музыка, свой личный грохот, бьющий по ушам, и все вместе создавало почему-то впечатление не дикой и неразложимой на отдельные звуки какофонии, как следовало бы ожидать, но ясного порядка, в котором каждая мелодия, каждая песня, каждый зазывный вопль продавца бурекасов слышны были отдельно и ложились на свое место в сознании. Впрочем, с непривычки здесь можно было растеряться. Я-то привык, а Алина шла, широко раскрыв глаза и, похоже, ничего не видя вокруг, потому что только на слух воспринимала сейчас окружавшую действительность.

Мы вышли к платформам, откуда уходили автобусы в южном направлении, – здесь было тише, продавцы не кричали, зазывая покупателей, а спокойно сидели в своих киосках, будто это был другой мир. Я купил телефонную карточку на сто двадцать разговоров – ее должно было хватить на три-четыре минуты, – и подвел Алину к висевшему на стене одинокому таксофону, выкрашенному в ярко-желтый цвет полного сумасшествия. Вполне подходяще.

Что сказать маме? – подумала я. – А вдруг ее нет дома? Вдруг с ней что-то случилось за это время? Что я стану делать, если она не ответит?

– Номер, – сказал я. – Набери номер.

Пальцы плохо слушались, и я дважды ошибалась. Я взял Алину под руку, потому что мне казалось, что она сейчас упадет. Далекий гудок мы услышали одновременно, и я удивился, почему так хорошо слышу в этом грохоте, ведь Алина прижала трубку к уху, не впуская в разговор других звуков.

Второй гудок, третий, четвертый… Ну, подойди же, почему тебя нет дома, куда ты пошла в такое время, куда…

– Алло…

– Мама! – закричала я. – Мамуля, пожалуйста, не беспокойся обо мне! Со мной все в порядке! Я в Израиле, так получилось. Ты тоже должна сюда приехать, слышишь?

– В Израиле, – с поразившим меня спокойствием сказала мама. – Должно быть, я только что видела не тебя. И не твоего Вениамина.

– Меня? – поразилась я. – Где видела? Когда?

Она видела не нас, – понял я, – а тех двух. Холодных. Наши копии. Я думал, что их нет. Почему они должны быть, если Алина со мной?

– Час назад, – сказала мама. – Ты не помнишь? Скажи, ты не помнишь? Да?

– Мама, – прошептала я. – Успокойся, пожалуйста. Чего я не помню? Где ты меня видела?

Мама вздохнула со всхлипом, и мне стало страшно – я слышала, как она плакала, когда умер папа, сначала держалась, мы вернулись из больницы, и она все говорила: «Доченька, вот мы и одни остались, ну что ж, такая судьба, будем жить, надо держаться», а потом, когда я вышла на кухню, чтобы поставить чайник, она вдруг расплакалась, это был не плач, а нечеловеческий вой, когда вздохи перемежаются со всхлипываниями, я стояла у плиты и боялась пошевелиться, я не могла видеть маму в таком состоянии и знала, что не должна выходить к ней, потому что и она не хотела, чтобы я видела ее такой, шли минуты, чайник выкипал, а я не могла выключить газ, почему-то не думала о том, что его можно выключить, наступил странный ступор, когда понимаешь, что необходимо совершить простое действие, чтобы чайник не выкипел, не расплавился, но какое именно действие – я не знала, забыла, всю меня заполнил мамин плач, точно такой, как сейчас, по телефону.

– Мама, – прошептала я, в трубке раздались щелчки, а потом звук пропал, наступила тишина, и не было больше ничего – ни мамы, ни нашей квартиры в Москве, и меня тоже не стало, потому что я упала в телефонную тишину и растворилась в ней, как сахар в той чашке чая, что я налила маме и принесла ей в комнату – потом, много времени спустя, когда поняла, что она больше не плачет. Чайник я, видимо, все-таки выключила, хотя совершенно этого не помнила.

Я взял у Алины из руки телефонную трубку и повесил на рычаг, а отработанную телефонную карточку вытащил из прорези и положил сверху на корпус таксофона.

В отличие от Алины, я, пожалуй, понимал, что произошло в Москве. Или мне казалось, что понимал, на самом деле я мог ошибаться, но, чтобы хоть что-то делать, а не стоять на месте, размазывая мысли и слезы, нужно было вообразить себе, что знаешь правду и действуешь в соответствии с правдой.

– Пойдем, – сказал я и повел Алину в один из закутков на пятом этаже автостанции, давно мне известное место, где отродясь, по-моему, не водилось ничего живого, и даже освещение было слабым и мертвенно-бледным: дирекция экономила, ни к чему было освещать угол, где никто не арендовал магазинов, не искал автобусных платформ, наркоманы и гастарбайтеры – давний бич автостанции – тоже здесь не появлялись, потому что неохота было им таскаться на пятый этаж, когда то же самое можно было вытворять на первом. Я обнаружил этот закуток случайно года два назад и с тех пор, бывая в Тель-Авиве, иногда приходил сюда, чтобы скоротать время в ожидании рейса – под единственной яркой лампой стояла единственная скамья, где можно было в тишине почитать газету или роман, если ожидание автобуса затягивалось.

Алина опустилась на скамью и потянулась ко мне обеими руками, я едва успел сесть, руки наши переплелись, будто лианы, «Господи, – сказала я, – ты со мной, ты сошел ко мне с неба, Господи, ты самый сильный, самый умный, ты все можешь, Господи», а я не нашелся что сказать, я всегда терял дар речи, когда нужно было произнести главные слова, мысленно я говорил, повторял, заклинал, и то, что я говорил, повторял и заклинал, было то единственное, что и нужно было для того, чтобы быть вместе, но это не слова были, вслух ничего из этого произнести было невозможно, и лишь для меня в подуманном заключался глубочайший, экзистенциальный смысл, а если обратить мою мысль в звуки, получился бы вопль самца, вой со всхлипами, совсем не то, что нужно слышать женщине, особенно если она не понимает истинной сути и ждет обычных слов о любви, пусть не вечной, пусть сиюминутной, но непременно высокой, глубокой и широкой, как океан в часы приливов.

Господи, – сказала я, – Венечка, родной мой, как замечательно все, что ты говоришь, и что ты думаешь, и что делаешь, я люблю тебя, ты мой самый любимый, самый сильный, самый умный, Господи, за что нам такое счастье, иди ко мне, иди и ничего не бойся. Я не боюсь. Я не знаю где мы, и ты тоже не знаешь, лампочка такая яркая, а если закрыть глаза, она почему-то становится еще ярче, наверно, это лампочка не на потолке, а в моем сознании, нужно выключить ее, выключить себя, иди же, вот так, и еще, я люблю тебя, а я люблю тебя, молчи, не нужно говорить об этом, вообще не нужно говорить, а я и не говорю, я даже не думаю, меня вообще нет, а есть только мы, и еще, и опять, а сейчас, сейчас…