Вячеслав Назаров - Бремя равных

Голос Савина: "А в это время автомат у Белого озера фиксировал вот такую картину. В связи с общей тревогой мы не перезаряжали кассеты, и автомат снимал, пока не кончилась пленка... Уже "днем"..."

Смена кадра. Все залито яркими зелеными лучами, которые, многократно отражаясь в полированном камне террас, разбрасывают над озером широкие трехцветные радуги. Террасы пустынны, неподвижны острые пики скал вокруг, только свет дрожит и колеблется на острых скалах. И озеро неспокойно, оно вздувается и опадает, словно дышит тяжело. Берега его теперь почти вровень со средней террасой. И вдруг озеро рывком уходит внутрь себя, словно проваливается, до старой отметки. На обнажившемся нижнем уступе лежит человек в блестящем комбинезоне и прозрачном шлеме. А рядом - перевернутый вверх лыжами дископлан. Проходит минута. Человек пошевелился. И-темнота.

Голос Савина: "Пленка кончилась и мы не увидели весьма существенной детали-как Антропов сумел в одиночку поставить на лыжи двенадцатитонный дископлан. А он сделал это. Через 16 часов 7 минут после взрыва и своей предполагаемой гибели Антропов вернулся на Биостанцию самостоятельно в исправной машине. О том, что было с ним после взрыва, - не знает. Очнулся на берегу Белого озера "днем". Сел в машину и прилетел. "Простыней" не видел. Эту пленку с автоматом на верхней террасе - захватил по дороге".

...Медицинский кабинет. Антропов с каким-то лихорадочным упоением демонстрирует врачам грудь, спину, живот. Врачей - трое, все молодые, и вид у них несколько растерянный. Антропов сложен великолепно, при каждом движении под кожей перекатываются мышцы, словно на анатомической модели. На коже - ни одного шрама, ни одной царапины...

Теперь Антропова осматривают уже четверо. Он возбужден и недоволен, но надевает какие-то датчики, ложится на раскладные кушетки, становится под раструбы массивных аппаратов. Торопит врачей, которые, по его мнению, нетерпимо медлительны. Крупно вспыхивают десятки цифр, кривые, графики, рентгеноснимки, инфраграммы...

Голос Савина: "Антропов казался прежним - и снаружи, и внутри, как доложили медики. Здоров, в психике - никаких отклонений, никаких намеков на травму. По-прежнему - малость авантюрист, малость задира и большой говорун. Биостанция ликовала, радуясь и чудесному спасению товарища, и нежданному открытию. Химики с ходу соорудили "теорию живой воды" и уже стали разрабатывать технологию ее синтеза на Земле. Только Медведев не поддался общему энтузиазму. И он оказался прав".

Снова медосмотр. Что-то в одном из анализов заинтересовало врачей, отвлекло от Антропова. Рассерженный, он что-то говорит им, выставляет вперед руку с растопыренной ладонью. Лицо его наливается кровью от напряжения, глаза останавливаются на собственных пальцах. Между пальцами что-то вспухает, растет, заостряется, а в напряженных зрачках Семена сумасшедшинка мастера, лепящего фигурку из глины.

Белеют за голым плечом лица врачей. На протянутой вперед руке Антропова - пальцев больше обычного...

Первая половина фильма не произвела на Карагодского особого впечатления. Он подумал только, что иронией судьбы кинобоевики бывают иногда достовернее самой жизни. Хорошие, по крайней мере. Взять хотя бы это ЧП на Прометее. Талантливый режиссер наворотил бы из него вестерн, и зрители поседели бы от ужаса.

Таинственная планета, авария, привидения, воскрешение из мертвых... А ты вот сидишь, смотришь бесстрастно бесстрастные пленки и в душе ругаешь себя за неспособность проникнуться чужой радостью и бедой.

Виновны автоматы. В их объективах, как под взглядом посредственности, живая жизнь увядает, становится схемой. Они равнодушны, посредственности и автоматы, в этом их беда. Им все равно, что вокруг смерть или праздник. Они подчиняются только заложенной в чреве программе.

А человек...

Тот, кто вышел из голографического экрана, уже не был человеком. У него был приятный голос, он говорил внятно, правильно и убежденно, говорил с юмором и доказательно - но ЧТО он говорил!

Тот, кто был когда-то Антроповым, сидел на металлической лавке в оранжерее. У него была "подзарядка", и он использовал вынужденную неподвижность для дискуссии, которая звучала как проповедь. Над ним, чутко следуя за зеленым диском солнца, колыхались на мускулистых стеблях веерообразные листья. Несколько рук, каким-то чудом втиснутые в плечевые суставы, все время что-то делали, демонстрируя необыкновенные способности владельца: сгибали оголенный кабель под током, переливали из ладони в ладонь то концентрированную кислоту, то расплавленный металл, показывали какие-то мясистые суперорганы, воспринимающие все на свете и на любом расстоянии. Ноги пока не были нужны, и Семен сделал из них два тугих сплетения корней, уходящих в оранжерейную почву.

И страшно было видеть среди неправдоподобных, неприемлемых разумом и чувством нагромождений невероятной плоти лицо Антропова, не тронутое переделками. Оно, красивое и слегка самонадеянное, воспринималось отдельно, оно словно было украдено и насильно пришито к этой живой горе.

"Сейчас он еще вполне симпатичен, - прокомментировал Савин. - Теперь он перед каждым "пересозданием" делает предварительный эскиз и расчеты по анатомическим справочникам. А вот когда он конструировал себя "по вдохновению"... Впрочем, художнической жилки у него никогда не было".

А Семен проповедовал "свободу формы". Он критиковал человечество за то, что, увлекшись техническими революциями, оно напрочь забыло другие пути самоусовершенствования. Поставив во главу угла интеллектуальный рост, оно забыло, в какие непрочные и несовершенные сосуды заключено его творческое могущество. И как результат, появилась пропасть между желанием и возможностью. И пропасть эта все время растет, потому что растут желания человека пропорционально его знаниям, а возможности по-прежнему ограничены биологическим барьером, физическим несовершенством человеческого тела. И пытаться одолеть эту пропасть техническим прогрессом - все равно, что пытаться догнать свою собственную тень, когда солнце светит в спину.

- Надо повернуться лицом к солнцу, - Семен выразительно покачал своими листьями-опахалами. - Надо раскрепостить человеческое тело, дав ему возможность свободно изменяться, принимать любую форму, которую только пожелает мозг. Подумайте только, какие горизонты откроет "свобода формы" для человечества!

- Говорят, распад психики, - пробурчал Пан. Вещает, как Заратустра.

Карагодский покосился неодобрительно. Ему было жаль Антропова.

А Семен снова гнул кабель под напряжением, переливал в ладошках расплавленный свинец, резал ногтем стекло - открывал новые горизонты.