Джеймс Типтри-мл. - «Если», 2000 № 08

— Нет-нет. Все в порядке.

Подойдя к двери, она поглядела на меня снизу вверх. Крохотная Джен Фэнси перед женщиной, которой ей не суждено стать.

— Ты ведь понимаешь, что он любит тебя, — сказала она. — Я всего лишь суррогат.

— Он любит свою малышку, — ответила я. — Ко мне эти чувства не относятся — мне уже сорок семь.

— Если бы ты сумела принять их… Интересно, не потому ли мама устроила все это? Впрочем, не знаю. Разбирайся сама.

— Наверное, ей было просто жалко его. Мать была умной женщиной.

— Итак, миссис Фэнси, надеюсь, вы когда-нибудь вновь посетите нас. — Ухмыльнувшись, девочка пожала мою руку. — Папа обычно пребывает в хорошем настроении после дневного сна. Он сидит в этом шезлонге и дожидается появления грузовичка с мороженым. Он всегда покупает нам какое-нибудь. Но любимое у нас — «Желтая субмарина». Ванильное, со сливочными завитушками и покрытое белым шоколадом. Название странное, но вкусное.

— Да, — ответила я. — Мне будет очень приятно.

Резиденция будущего диктатора Земли занимала психлечебницу. Преимущества этого места определялись высоким бетонным забором и крепкими решетками на окнах обоих этажей. Резиденция была окружена парком, оставшимся с дореволюционных времен. В парке щебетали воробьи, так как к осени остальные птицы замолкают.

Минцу не спалось. Наступил день «П», что означает: «Поехали!»

С рассветом Лев Христофорович навсегда покинет этот городок, в котором прошел ряд лет его жизни, и вскоре забудет местных жителей, людей ничтожных, недостойных сожаления, но в чем-то привычных и даже приятных.

Остаток жизни Льву Христофоровичу придется провести на командных пунктах, в походах и бомбоубежищах.

Не в силах сопротивляться сентиментальному душевному порыву, столь опасному для диктаторов, Лев Христофорович тихонько поднялся с кровати, раздвинул бронированные шторки, защищавшие от случайного злоумышленника, натянул сапоги, галифе, китель без знаков различия, перекрестился на портрет Калигулы и спустился в сад по водосточной трубе.

Охрана этого не заметила, потому что смотрела наружу и не ждала опасности изнутри.

Неприступных крепостей не бывает.

Минц поднял с травы забытую малярами стремянку, прислонил ее к забору и перебрался на улицу.

Рассвет только подбирался к Великому Гусляру, и воздушная синева была густой, как в чернильнице минцевского детства.

Звук шагов профессора легко пронесся над примолкшими садами и зелеными крышами.

За несколько минут профессор дошел до дома № 16 по Пушкинской улице.

Знакомый двор. Стол для игры в домино под кустом сирени. Куст разросся, стол покосился — увлечение этим видом спорта осталось в прошлом.

У двери в двухэтажный дом сверкала медная доска.

Мемориальная.

На ней были выбиты буквы:

В ЭТОМ ПОДЪЕЗДЕ В КВАРТИРЕ ДВА ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ XX ВЕКА ПРОЖИВАЛ ПОКОРИТЕЛЬ ЗЕМЛИ ЛЕВ ПЕРВЫЙ НЕСГИБАЕМЫЙ

«Лакеи, челядь, блюдолизы! — с тоской, свойственной великим завоевателям, подумал Минц. — Какая убогая фантазия!»

Минц вошел в общий коридор и остановился перед своей дверью. Он опасался, что здесь уже успели соорудить музей, но, на его счастье, музея пока не было, зато на двери оказалась сургучная печать.

Минц сорвал печать и отворил дверь.

Странное предчувствие опасности охватило его. Настолько, что Минц замер, протянув руку к выключателю. И лишь сделав над собой усилие, смог на него нажать.

В комнате были гости.

Трое сидели в ряд на постели. Один на стуле, один в кресле за этажеркой, еще один стоял у окна.

Минц нащупал пистолет, который был прикреплен под мышкой.

Другая рука потянулась за пазуху, за мобилем.

Гости смотрели на резкие и даже суетливые движения диктатора без страха и удивления.

— Не узнаешь? — спросил один из них.

Единственное знакомое лицо… Корнелий Удалов!

— Что ты здесь делаешь? — строго спросил Минц. И добавил, обводя ледяным взглядом остальных: — А вы все что здесь делаете?

— Лев Христофорович… — Удалов развел руками. Он был в пижаме. Пижама разъехалась на животе. — Ты ж меня с молодости знаешь. Зачем тебе все это?

— Уходите, а то буду стрелять, — приказал Минц.

— Еще неделю назад ему бы такое и в голову не пришло, — заметил мужчина средних лет с величественным лицом римского императора. — Поднять руку на ближних — нет, настоящий ученый так не поступает!

И тогда Минц хладнокровно нажал на курок. Спасенья нет. Его пустое сердце билось ровно, в руке не дрогнул пистолет.

И все-таки в Удалова он стрелять пока не стал — пуля попала в грудь суровому гостю.

Следов на одежде не обнаружилось.

Минц выпустил остатки обоймы в молодую женщину, стройную, как тополь.

— Щекотно, — сказала она.

— Татьяна! — строго произнесла другая женщина, постарше. — Ты не на вечеринке.

Выпустив все пули, Минц со злобой бросил на стол дефектный пистолет. И стал отступать к двери.

— Погодите, Минц, — сказал строгий мужчина. — Что вам нужно от жизни?

— Это я вас должен спросить — что вам нужно?

— Мы испугались за вас, — ответил тот. — Мы испугались за ваш рассудок и за наших читателей. В течение своей жизни в науке и Гусляре вы совершили немало добрых дел. Да и люди, прочитавшие о ваших делах, стали лучше и добрее. Неужели вы теперь перечеркнете все усилия, которые вложил в вас автор?

— Кто?

Гость указал на пожилого человека с седой бородой и красным лицом гипертоника:

— Вы что, своего автора и создателя не узнаете? Это же Кир Булычев! Писатель!

— Не имею чести, — сказал Минц. — Пули бы на тебя не пожалел. А эти, остальные, кто?

— Таких людей полезно знать в лицо, — сказал Удалов. — Это редакция журнала «Если» почти в полном составе, во главе с редактором!

Суровый мужчина склонил благородную голову.

— Бред какой-то! — возмутился Минц. — Мы, простите, находимся в различных измерениях. Вы — жители Земли, я — существо высшего, литературного порядка. И вообще, не понимаю, кто вас сюда пустил.

— Я! — заметил Кир Булычев. — Когда слухи о перемене в вашем характере достигли нас, мы решили с вами связаться. Остановитесь, профессор! Я вас таким не придумывал, читатели вас таким не знают. Прекратите проявлять инициативу, помогайте людям, не вредите им.

— Не могу, — обреченно сказал профессор. — Пока на Земле остается хоть один жулик, взяточник, убийца, насильник или демократ, я не прекращу борьбы за счастье моего народа. До последнего олигарха! До последнего масона! Огнем и мечом!

— У вас большое и доброе сердце, — с чувством произнесла Елена. — Об этом знают читатели и критики. Неужели вы хотите, чтобы в литературоведении появилась фраза: «В конце жизни профессор Минц переродился в банального злодея»?