Татьяна Минина - Исправленному верить (сборник)

На следующий день муж ее отбывал из города по служебной надобности, и тем же вечером она получила новую записку. Германн умолял о свидании.

Лиза не знала, что и думать. Первым ее побуждением было порвать письмо на мелкие клочки. Тяжело дыша, она бросилась к раскрытому окну. Когда она перевела взгляд вниз, то заметила в тени арки противустоящего дома неподвижно застывшую темную фигуру. Фигура пошевелилась, и Лиза отшатнулась прочь, словно увидев самого дьявола. С трудом отдавая себе отчет в собственных действиях, она позвала горничную и велела немедля принести бумагу и чернильницу.

Сама судьба была на его стороне, с каждым днем все более убеждался Германн. Все шло в соответствии с его макабрическим планом, любое затруднение тут же разрешалось какой-нибудь удачной случайностью. Он не боялся, что ему не хватит решимости довести начатое до конца – за время, проведенное в стенах петербургского Бедлама, он успел продумать все до мелочей, оценить все последствия и взвесить их тяжесть. Только одна мысль давала ему силы и не позволяла окончательно помрачиться рассудком – это была мысль о том, как расквитаться с графиней. Бедолага Ледер, усматривавший так много важности в своих прогрессивных методах, был бы жестоко разочарован, если бы знал, что на самом деле творится в душе столь отличаемого им пациента.

Германн действительно положил много сил и терпения на то, чтобы обрести равновесие, но, согласно кивая внушениям Ледера о необходимости отделять иллюзорное от реального и гнать прочь бесов соблазна и порока, он внутренне ни на миг не поддался считать, что происходящее с ним было следствием иллюзии. Уж он знал твердо, что посещение усопшей графини ему не привиделось: может статься, верные карты и были подсказаны ему бесами, но бесами настоящими, а никак не вымышленными… И, уж конечно, совершенно уверен был, что роковая развязка того давнего вечера в доме Чекалинского не объясняется каким-то нелепым промахом. «Когда бы пришла блажь мне обдёрнуться, – повторял себе Германн, – то потянул бы я, верно, прилегающего к тузу короля, а не растреклятую даму…»

Но у пациента достало рассудительности не делиться с докторами своей убежденностью и уж тем более намерениями. Он предавался мыслям о мести лишь в уединенности своей палаты, лелея в воображении способы, какими будет восстанавливать справедливость.

Он решил все бесповоротно и теперь не собирался идти на попятный. Два человека были дороги старухе при жизни, и он собирался разрушить жизни обоих. Лежа без сна в темноте чужого дома, Германн шептал в потолок: «Тройка, семерка, туз. Тройка, семерка, дама». Снова и снова, без устали – словно то было заклинание, призывающее с того света мертвых…

Германн жил в доме Желиховской тетки уже четвертый день и начинал опасаться, что дальнейшее пребывание вот-вот станет невозможным. Сам Желихов намеревался в ближайшем времени отбыть к себе в поместье – совершать последние приготовления к свадьбе, – а уж после его отъезда странно было бы и дальше рассчитывать на гостеприимство его родственницы.

Этим вечером Желихов был особенно благодушен – дела в Петербурге улаживались хорошо. Он разливался соловьем, то ударяясь в воспоминания о былых днях и сыпля игривыми намеками на какую-то Нинетту, к которой, как ему ошибочно казалось, Германн должен был некогда иметь недвусмысленное отношение; то обращаясь думами к будущему и принимаясь превозносить достоинства своей невесты. Германн по мере сил участвовал в беседе, кивал, поддакивал и улыбался, но мысли его были далеко.

Осознание необходимости хлопотать на предмет дальнейшего устройства несколько удручило его. Ему решительно не хотелось отвлекаться от главной задачи. Дело уверенно продвигалось: после того, как он получил от Лизы ответ – короткий, гневный, но все же наконец-то ответ, – Германн уже не сомневался, что план в отношении нее увенчается успехом. Она все еще не была к нему равнодушна, все еще не освободилась до конца от своих прошлых чувств – на это он и рассчитывал, это с легкостью и прочитал между строк ее исполненной негодования депеши. Что касается Томского, так там и вовсе все представлялось просто. Даже если и не удастся влезть обратно к нему в дружбу, полагал Германн, и под первым попавшимся пьяным предлогом рассориться до дуэли, так в конце концов можно будет разрешить дело и попросту, то бишь по-разбойному. На этот случай Германн и озаботился похитить у Поля пистолет – усматривая особую высшую иронию, что орудием возмездия может в конце концов послужить именно этот самый, принадлежащий будущей жертве, образец оружейного мастерства…

Итак, дело продвигалось, но продвигалось недостаточно быстро. Штурм грозил перерасти в осаду, а ведь фортуна, которая пока что благоприятствовала плану, могла перемениться в любой момент…

Дождавшись, когда Желихов начнет зевать и заплетаться языком, Германн предложил расходиться.

– Да, давай, брат, ложиться, – без труда согласился Желихов. – Мне завтра с визитами, да еще в банк надобно заехать…

Они распрощались. Германн тут же засел за письмо Лизе. Его перо бежало по бумаге, не спотыкаясь и не оскальзываясь. Буквы ложились ровными рядами.

В это послание Германн собирался вложить всю неистовость и силу, какие отличали на самом деле его беспокойный, опасный, темный, как подземная река, характер. Слова, призванные предстать на этот раз перед Лизиными глазами, должны были растопить любое сопротивление, не оставить даже и вероятности проявить неповиновение и не поддаться мощи убеждения, которую они в себе несли.

Германн писал без остановки. Его глаза лихорадочно блестели в свете свечи.

Царила полная тишина, нарушаемая лишь поскрипыванием пера и потрескиванием фитиля. Мрак словно сгустился вокруг склоненного над бумагой силуэта, отъединяя его от остальной Вселенной, подчеркивая его высокомерное, беспросветное, непереносимое одиночество.

Неожиданно сильный порыв ветра распахнул окно; свеча затрепетала, едва не потухнув.

Германн обернулся. В двух шагах от него стояла графиня.

Ни один мускул не дрогнул на лице Германна. Он смотрел на старуху жадно, неотрывно, как влюбленный после долгого расставания. Он ждал этого посещения. Все эти два года предвкушал его – мучительно и нетерпеливо.

Ничто не изменилось в старухином облике: все так же желты были отвисшие щеки, все так же мутен безжизненный взгляд, все так же бело платье. Она глядела на него без всякого выражения, чуть тряся головой в чепце.

Губы Германна искривила медленная усмешка, полная невыразимого, нечеловеческого торжества. В эту минуту он сам был похож на призрак – до того бледно и страшно было его лицо.